Корни

Грузовик тронулся. Шофер сменил скорость, настроение его тоже как подменили. Пассажир молчал, и молчание это действовало угнетающе. «Сидит, уставясь вперед, на дорогу, сверлит глазами стекло, — думал он. — Ни куда едет не говорит, ни откуда… небось из него слова клещами не вытянешь». Шофер решил не расспрашивать, семечки вдруг показались горькими, он сплюнул в окошко и вытер губы. Ему надлежало отвезти в горы лимонад и вернуться обратно. Он взглянул на часы — скучища! А Дышло мыслями был в это время на току в Рисене: молотилки работают, пыль столбом, мелькают лица, машины грохочут: «бум-бум-бум», тянут ленту, она ползет в пыли и грохоте; Дышло подставляет мешки, снизу весы, бай Лазо Рисенский смотрит косо, зерна — горы, оно рекой течет из рукава… У рисенцев земля щедрая, и урожай в этом году небывалый. Перешел Дышло на эту землю жить. Ликоманов поинтересовался, как насчет постройки дома, а он ответил, что не надобно, пусть поселяют в общежитии — не век ведь ему вековать. Подселили к одиночкам, зачислили в бригаду, пошел на работу — все, казалось бы, как прежде. Народищу! Односельчане принялись новые дома ставить. Иван, сын деда Стояна и бабки Черны, первым перевез отцовские кости на новое рисенское кладбище. За ним и Графица — отца своего Цонко, а там и другие. «Раз уж сами переселились, так переселим и покойников». Даже Улах перебрался со всеми своими цыганятами, и Бе-же-де с женой Мицкой. Большая колония — целый поселок. Транспортерные ленты бегут, растут горы зерна, пыль поднимается до облаков. Дышло знай подставляет мешки — этот на семена, этот для госпоставок, этот в фонд…

Грузовик полз в гору, сзади, в кузове, звякали бутылки. Шофер насвистывал. «Эй, Дышло, погоди! Куда ты?» Он никому не сказался, никого не предупредил… Да никто его исчезновения и не заметил. Когда после обеда стоял он при весах, ему стало худо, в глазах потемнело. Он оперся о столб, пережидая, когда отпустит, а как отпустило, накинул пиджак, натянул кепку и пошел прочь.

Грузовик, не останавливаясь, проскакивал через села. Дышло закрыл глаза, чтоб ничего не видеть. Дома, церковь, школа, щит с надписью, такой же, как при въезде. Зачем смотреть, когда он и так все окрестные села наизусть знает… Потом он вспомнил, как ехал однажды на телеге, запряженной волами, — его послали привезти с виноградника два пустых котла из-под раствора медного купороса. «И сдались им зимой эти пустые котлы…» Вспомнил он и поезд, и спины волов, и холмы, припорошенные легким снежком. Сначала ему померещился поезд, потом появились собаки и люди, они шли за телегой до самого виноградника. Просто можно диву даваться, откуда они взялись, эти собаки!

Его снова прихватило. И Дышло испугался, что может помереть здесь, в этой кабине, посреди дороги. «Только бы добраться!» — в который раз повторил он про себя и вздохнул поглубже. Отпустило. Начал накрапывать дождь. На лобовое стекло упало несколько капель, дворники попрыгали и замерли. В чистом, прозрачном полукруге снова появились холмы и пыльные деревья. Начался спуск через виноградники, еще немного — и откроется его село, будто скажет: «Вот и я!» Шофер выключил мотор, машина сама шла под гору. В ушах Дышла засвистел ветер, а вместе с ним подали голос Старые виноградники и Новые, Орешник с все еще бьющим из-под земли родником. Там влажная тень дышит мать-и-мачехой, и на припек выюркивают синехвостые ящерки. «Дедусь, — спрашивал он еще мальчонкой, — чего это у них хвосты синие?» Вот он тащит к роднику большую баклагу — жнецы ждут его наверху; наевшись соленой рыбы, они изнемогают от жажды. В поле поют бабы, ершистая стерня колет ступни, копны растут одна за другой. Дышлу кажется, что с тех пор прошла тысяча лет, что никогда он не был женат и детей у него не было… А ведь были дочери. Одна умерла от туберкулеза, а другая живет где-то во Фракии. Жена померла рано, была она бабой тихой и смирной, все печенкой маялась. Три года он прослужил в погранвойсках запасником, насмотрелся на чужие лица, чужое небо, наслушался собачьего лая, потом вернулся в село… Тут страница истории перевернулась, и за них взялся Лесовик — двадцать лет тому будет… Алишко, пес его, выскочил вдруг на дорогу, все с тем же белым пятном на морде. «Дай сюда пистолет, Лесовик, раз суждено ему помереть, я сам его жизни лишу!»

Лесовик смотрел ему прямо в глаза. В опущенной руке его дымился «вальтер»…

Еще мгновение, и он схватил бы пистолет, поднял и выстрелил в упор, прямо в лоб Лесовика. Тот свалился бы в яму, туда, где уже лежали убитые собаки, а люди бросились бы врассыпную. Сам он так и стоял бы с оружием в руках. Пес скулил бы, кидался к нему, лизал руки. «Ты помнишь, Алишко, нашу грушу, вон там, на ниве, у Овечьего родника?..»

Спас, Дачо, Иларион и дед Стефан ждали, держа поводки. А Алишко кидался к нему и скулил. Лесовик протянул пистолет.

Дышло выстрелил, и пес опрокинулся навзничь. Он спихнул его в яму, к другим.

— Здесь давай… — сказал Дышло.

— Чего тебе? — спросил шофер.

— Останови, я сойду.