Корни

Иларион послушно пошел за бабкой. Во дворе его встретил запах лесной герани, домашнего очага и мытой овечьей шерсти. Он сел под галереей, на трехногую табуретку. Бабка принесла низкий круглый столик, поставила на него миску с похлебкой и блюдце с тремя маслинами. Засияли эти маслины в ночных сумерках и обожгли Илариону душу, комок в горле стал еще больше, еще горше. И хлеба положила ему бабка Воскреся, а сама села рядышком, с клубком шерсти и двумя спицами. Принялась вязать. Город снова возник перед глазами Илариона, по бульвару шли молодые люди с транзисторами, громко и весело смеялись, а он стоял и смотрел, прислонясь спиной к большому дереву. В парке напротив горели огромные прожекторы, и джаз стругал стальное городское небо; со скрипом и лязгом промчался трамвай — туда и обратно, — пахло отработанным бензином. Иларион хлебнул похлебки, она была кисленькая, и ком в горле помягчел, и хлебец оказался вкусным, пах теплой землицей и печью. Спицы мелькали, постукивая в тишине ночи, вытягивая и сплетая шерстяную нить, а вечно молодые зеленые глаза бабки Воскреси разбрызгивали зеленое сияние. «Чего я хочу от этой жизни? — спросил себя Иларион. — Детей народил, выучил, квартиры и машины у всех у них уже есть, да и свои дети народились. Каждый крепко стоит на ногах. И зачем мне сдался этот город, пропади он пропадом. Чего я в него ездил?» Но не Иларион, а сам город прибыл к нему тяжелыми каменными шагами, с множеством лиц и множеством огней, и заслонил собою и навес, увитый виноградной лозой, и галерею бабки Воскреси. А бабка Воскреся только того и ждала — город запутался в ее вязанье, спицы принялись вытягивать из него петли и сплетать в улицы, бульвары, огни и лица людей. Иларион увидел дно миски — оно засияло, как месяц, — но к маслинам он не решился притронуться, не посягнул. Бабка Воскреся молчала, ждала, чтобы он наелся, чтобы совсем растаял ком, засевший у него в горле.

— Иларион, — сказала она, — поешь маслин.

— Я не голодный. Наелся. Спасибо тебе.

— Это Стефан, сын деда Сикова, прислал прошлой зимой. Я их положила в банку и залила подсолнечным маслом — оставалось четыре, но я весной одну маслину отдала Димитру. Ты помнишь его?

— Димитра?

— Сына Зорьки и Недьо.

— Помню. Он, верно, вырос.

— А как же, вырос! Только они уехали в Рисен.

Иларион вздохнул, спицы подхватили его вздох — три лицевых, одна с накидом, три изнаночных, — и Иларион постиг, что не просто так вяжет бабка Воскреся в эту ночь, что и его самого вплетает она в свою вязку, вместе с шерстяной нитью и городом. Он еще больше смешался и запутался, страх холодком побежал по его спине — «значит, зацепила она меня спицами, потянула вместе с нитью и… Вроде бы я сижу ужинаю крапивной похлебкой и хлебом, а она соблазняет меня маслинами и знай свое дело делает: три лицевых, одна с накидом и три изнаночных…».

Иларион выкарабкался из вязки, встал, вытер рот.

— Ну, я пошел, бабка Воскреся, а?

— Как это пошел? Где ж ты ночевать-то будешь?

— Не знаю, — вздохнул он.

— Послушай, — сказала она, поднявшись, а спицы продолжали мелькать, — иди-ка ты в дом бабки Мины, Улах ведь давно переселился в Рисен вместе со своим семейством. Ты ведь знаешь этот дом, там наверху две комнаты, и лектричество есть. В яслях сенца немного осталось, подстели, а я тебе дам чистую холстинку. — Она сходила в дом и принесла свернутую холстинку, протянула Илариону: — И не убивайся, Иларион.

— Я не убиваюсь, — еле внятно пробормотал он, взял холстину, поднял чемодан и пустую корзину.

— Лучше бы мне помереть, бабка Воскреся, — произнес он упавшим голосом.

— Умереть?

— Ага.

— Со смертью, Иларион, погоди, не время, — сказала она, не переставая вязать, — есть еще в тебе прок, только его ввечеру не видать.

«Нет во мне прока, а есть ком в горле», — хотел возразить Иларион, но не смог раскрыть рта.

— Иди ложись, — продолжала бабка. — Чужой дом — все равно что чужая жена, я это знаю, но ведь и ее спина греет.

Иларион вышел за ворота. Дом Генерала светился, слышался стук машинки. Остальные дома стояли пустые и темные. У ворот прыгали лягушки, где-то прокричала сова. Во дворе бабки Мины Иларион споткнулся о что-то белое, поддал ногой. Это оказался белый пластмассовый бидон. Ступени со скрипом понесли его вверх. Посреди одной из комнат валялся ворох тряпья, с полу блеснул осколок зеркала. Когда-то здесь жили Улах с Улахиней и улахинятами. Здесь удвоилось их семейство. «Счастлив ли ноне Улах? — задал себе вопрос Иларион. — Надо же, и он в Рисен переселился. Ему там тоже участок выделили, и он себе дом строит. Цыгане уже начали корни пускать. Один только я маюсь, мечусь между городом и селом. Чего я хочу от жизни? Чего? Счастлив только тот, кто ничего от нее не хочет. Как сказал кто-то: «Довольствуюсь я малым и счастлив без причин». Быть бы мне как он, так ведь нет же!»