Корни

— Слушай, Алишко, друг ты мой, я ведь веду тебя на смерть. Ноги меня не слушаются, а я все же иду… Вот приду и отдам тебя в руки Лесовика. Только почему-то мерещится мне, будто иду я совсем не туда, а к Овечьему роднику, на нашу ниву. Вот этого-то я никак и не могу уразуметь, ведь хорошо знаю, куда именно я тебя повел и где именно Овечий родник — а он совсем в другой стороне. Ты же помнишь старую грушу у Овечьего родника, ты сам часто под ней сиживал, меня поджидая. Да и нивы нашей больше нет, а есть огромное кооперативное поле, которое подмяло ее под себя. Но я-то знаю, что она ему не далась, ведь не могла она спутать железо тракторов с теплом моих рук, которыми я переворачивал ее, теребил и ласкал, не могла она забыть, как умолял я ее побольше родить и клял ее, когда не удавалось ей, сердяге, уберечься от града. Сейчас иду я и не знаю, куда иду и что скажу этому Лесовику — он ведь все равно сделает то, что задумал. А уж когда я отдам тебя в его руки, с тобой, Алишко, все будет кончено.

Пес ничего не понял, только мигнул блаженно. Потом Дышло встал и пошел дальше, потом Лесовик взялся за поводок, потом крестьяне начали препираться насчет солитёра и собак, а Дышло перестал их слушать. Он знал: ему ничто не поможет, и глазами искал росшую на меже грушу, но не было ни межи, ни груши. Сердце тяжело и глухо билось в груди, а Дышло чувствовал его могучее биение где-то глубоко под собой. Вдвоем с Алишко они стояли на этом громадном сердце — величиной со всю землю, — и ничто не могло заставить их сойти с него.

— Давай же, — сказал Лесовик, пытаясь заставить его сойти, и потянул за поводок. — Ты вечно артачишься. Вон остальные отдали своих собак, и дело сделано. Подумаешь, большое дело. Свет не опустеет без твоей собаки.

— Не опустеет… — машинально подтвердил Дышло, но сам не поверил в это.

Он сидел сейчас под грушей, обхватив руками колени, и смотрел поверх них, как поверх двух холмов. Над его головой в знойном сладостном мареве трепетали листья груши, напоминая, что здесь, на этом самом месте, он появился на белый свет. Дышло сидел под грушей и слушал свое сердце. Когда он встал, груши уже не было, и тогда он сказал чугунным голосом:

— Лесовик, эту собаку я ро́стил, я и жизни ее лишу.

Лесовик выслушал его и задумался, чувствуя на себе тяжелые взгляды односельчан. Солнце немилосердно жгло, по шее ручьями стекал пот, твердый ком снова засел в горле — он не раз в этой жизни подкатывал и душил. Лесовик глубоко вздохнул, пытаясь его сглотнуть, но ком не давался…

— Да дай ты ему, Лесовик, пистолет, — попросил Дачо. — Пусть сам, раз хочет…

— Нет в тебе ни капли жалости! — крикнул Иларион.

И тут из него вдруг вырвался хохот, он как ножом полоснул Илариона, и тот отлетел к лопатам и, согнувшись пополам, схватился за живот. Остальные молча ждали, когда хохот оборвется; и он оборвался, наткнувшись на пару детских удивленных глаз деда Стефана. Лесовик, обливаясь по́том, всеми силами пытался вытолкнуть ком. Вытолкнув, он тихо сказал:

— Держи, — и протянул пистолет.

Дышло спокойно взял его и пристально посмотрел в глаза Лесовика, потом так же пристально — в дуло пистолета, сверкнувшего на солнце вороно́й сталью. Пес Алишко поднял голову, и для Дышла все остальное перестало существовать. Когда он наконец вспомнил о людях и снова их увидел, слова его прозвучали сами собой:

— Уйдите. За кусты. Уйдите, дайте нам с Алишко проститься.

Крестьяне пошли прочь. На этот раз и Лесовик потел с ними и стал вдруг точно таким же, как они, никогда он еще не был так похож на своих односельчан.

Они сели в дубовом подлеске, спиной к полям, к яме и к солнцу. Каждый услышал, как дышат другие, и вспомнил, что все они из одного села. Напрягая слух, ждали, когда все будет кончено. Лесовик вытащил сигарету; сидел и мял ее, так и не закурив. Дед Стефан снова принялся переобуваться.

Дышло выпустил поводок. Пес, скуля, встал на задние лапы, стараясь как можно ближе подсунуться к хозяину, искал его глаза и удивлялся, куда это они подевались. А Дышло тем временем сидел под грушей и никак не мог заставить себя подняться. Он сидел, напряженно вытянув спину, на нем была синяя без воротника рубаха из домотканого полотна, застегнутая на жесткой жилистой шее, под кадыком, на блестящую перламутровую пуговицу. Листья груши трепетали над головой. Дышло поднял глаза и увидел сквозь листья небо. Внизу, под ним, в центре земли, билось его, Дышла, громадное сердце и раскачивало окрестные поля в такт своему могучему пульсу.

Дышло встал. Груша исчезла. Он поднял руку и прицелился в собственное громадное сердце.

Мужики, сидевшие в подлеске, услыхали выстрел и вздохнули с облегчением. Когда они вернулись к яме, Дышло все еще стоял с вытянутой к земле рукой, а его собака лежала в яме рядом с другими. Теперь это была просто мертвая собака с широкими висячими ушами и белым пятном на морде. Лесовик вынул пистолет из руки Дышла и молча пошел к лопатам. Взяв одну из них, он вернулся к яме и вонзил лопату в кучу бурой земли. За ним подошел Спас. Другие тоже взялись за лопаты.