Корни

— Почему же ты тогда у людей дома скупаешь? — крикнул Иларион.

— Потому что я еще живой, — спокойно ответил Спас.

— А что же мне делать? — спросил Иларион сокрушенно.

— Иди спать, — сказал Спас.

— И пойду, — сказал Иларион и встал. — Когда ты говоришь, у тебя изо рта не слова, а зеленый, ядовитый дух идет.

— Верно, — кивнул головой Спас, — человек вдыхает чистый воздух, а выдыхает углекислый газ. Спокойной ночи, Иларионка!

Иларион ничего не сказал, залез под брезент и лег рядом с Босьо, только бы быть подальше от Спаса. Иордан Брадобрей проснулся по-солдатски — весь и разом.

— Светает? — встрепенулся он.

— Нет, — сказал Иларион и почему-то, сам того не желая, засмеялся. Он позавидовал Йордану и попытался закрыть глаза.

Йордан Брадобрей тотчас заснул, с улыбкой, обращенной к огромному небу. Все звезды принадлежали ему, но он этого не знал. Иларион, отравленный разговором со Спасом, опустошенный, глядел на повисшие над ним звезды. Сверчки приподняли его над землей, и он потрогал рукой близкие искрящиеся ночные светила, И поплыл среди них, и скоро превратился в маленькую звездочку, которую с земли никто бы не смог разглядеть…

Спас встал, чтоб поразмяться. Ноги у него затекли, мышцы болели — он давно не косил и потому отвык. Пошел пройтись по лугу. Шел медленно, вдыхая упоительный воздух. Ему всегда после разговора с людьми становилось стыдно. Откуда брался этот стыд? Вроде бы он хотел сказать одно, а получалось совсем другое. Может быть, поэтому, когда он возвращался к спящим, ему казалось, что он уходит от них.

ЛУННАЯ НОЧЬ

Сидя у себя на галерее, бабка Воскреся видела, как Дачо загнал в хлев пятерых овец, побродил по двору, вошел в дом, снова вышел и, поболтавшись без дела, ушел совсем. На галерее было темно, как и во всем бабкином доме, и Дачо боялся смотреть на темные окна и темную галерею. С некоторых пор они с женой вообще старались не оборачиваться в ту сторону. Бабка Воскреся засмеялась в темноте. Она сидела на сундуке, как кошка, поджав ноги.

Раньше здесь, на низком широком сундуке, сидела кошка, но бабка Воскреся прогнала ее и сама уселась на сундук. Теперь она знала, что не такая уж глупая была эта кошка. С галереи хорошо просматривались не только дом и двор Дачо, его летняя кухня и уборная, недавно покрашенная и покрытая черепицей, но и все, что было по ту сторону ограды: висячий мост-качели, построенный Дачо, овраг, поросший кустами бузины и чертополохом, склон холма с лепящимися друг над дружкой домами, уходящая вправо дорога — словом, чуть ли не полсела было видно бабке Воскресе с ее галереи. Нет, не такая уж глупая была эта кошка!

Над селом взошла полная луна. Крыши домов блестели, блестела дорога, блестел овраг. С луны стекал белый мутный свет и разливался по траве, затекая под навесы и в самые укромные уголки. Бабка Воскреся никогда не спала в полнолуние. Да и вообще она почти не спала: днем сидела на кладбище, смотрела, кто приходит, а кто не приходит, ходила между могилами, выбирала местечко, где бы сесть посидеть, — каждый раз новое. Когда не было людей, прилетали птицы, клевали крошки и зерна с ее высохшей черной ладони. На кладбище было тихо. Казалось бы, лежало оно сразу же за селом, и все, кто шел и ехал, в поле и с поля, проходили и проезжали мимо, но шум голосов и скрип телег доносились сюда крайне редко. Здесь звучали другие голоса и другие звуки, ради них-то и являлась сюда бабка Воскреся. Они исходили из нее самой, но она их слышала так, будто они шли со стороны. При этом бабка хорошо понимала, что они исходят из нее самой, и спрашивала себя: действительно ли она живет на свете и действительно ли существует это село с оставшейся в нем горсткой людей? Она вовсе не разговаривала с мертвыми, как утверждали ее односельчане, она разговаривала сама с собой. А в ней еще далеко не все бесповоротно умерло. Оно оживало здесь, на кладбище, и каждый, кто заставал ее у могил, удивлялся бабкиным молодым зеленым глазам, излучавшим неугасимую силу жизни.

Для нее мертвые и живые не очень-то отличались друг от друга. Так Дачо, например, был для нее мертвым, хотя каждый день пилил дрова механической пилой или работал в поле, если пилить было нечего. И когда она смотрела с галереи, как он ходит по двору, как задает корм овцам или разговаривает с женой, стараясь не смотреть в ее, бабкину, сторону, он был для нее мертвым. Не на Дачо смотрела бабка Воскреся, а внутрь себя, она носила его в себе вместе с другими мертвыми и живыми односельчанами — представителями бесконечного деревенского рода. Она была повитухой, принимала и повивала почти каждого, кто родился, — может быть, один только дед Димитр Столетник составлял исключение, — и не очень-то отличала женскую утробу от вырытой могилы, потому как встречала и провожала всех приходящих в этот мир и из него уходящих. Короткими были дорожки этих людей, и бабке они казались почти одинаковыми, хотя знала она все их самые тайные и еле приметные повороты.