Корни

Сегодня было полнолуние, луна мутным светом заливала село. Все спали. Бабы метались в постелях под боком у крепко спавших мужиков, маленьким девочкам снились страшные сны, и они плакали во сне. Но так было раньше, когда в селе еще были маленькие девочки. Сейчас метались и плакали во сне старые женщины, потому что и они когда-то были маленькими девочками, были и остались ими навсегда.

Бабка Воскреся выскользнула из своего угла, выскользнула из своей одежды, оставив ее на сундуке, выскользнула из дома. Она скользнула во двор — голая, совсем голая, с распущенными белыми волосами. Ее маленькое сморщенное тело заскользило по белой траве и стало вдруг белым и бесплотным. Ноги несли ее все быстрее, шаги их стали четче и проворней, а руки, вскинувшись, принялись махать в белом ночном воздухе.

Глядя на луну, бабка закружилась, закачалась в своем танце, то кланяясь низко, чуть не до самой земли, то вся устремляясь вверх — улыбающаяся и осиянная. Она слышала свою собственную, идущую изнутри музыку. Звуки, лаская, покидали тело, и она протягивала руки, чтобы схватить их и удержать. Но они ускользали, кружа и извиваясь вокруг нее, как белые змеи. Бабка Воскреся засмеялась — сначала тихонько, потом все громче и громче, пока смех этот не перешел в пронзительный хохот, заливший белое спящее село.

— Ну что, убедился? — прошептал Дачо. — Думал небось, что я вру! Сам теперь полюбуйся.

— Да она обезумела, — тихо произнес Лесовик и беспомощно мигнул.

Оба мужика стояли босиком у ворот бабки Воскреси, укрытые их тенью, и смотрели в широкую щель.

— Никак, бес в нее вселился, — сказал Дачо, не отрывая глаз от щели. — Тьфу! Такой срамотищи я еще не видывал!.. А теперь объясни, что бы это значило. Ты партиец и должо́н в этом разбираться.

— Откуда я знаю, — вздохнул Лесовик. — Может, взбесилась, как бывает с паршивыми овцами. Никогда еще не видел голую старуху… Смотри, смотри, что вытворяет!..

Бабка Воскреся била низкие поклоны луне и селу, потом принялась вынимать что-то из груди и разбрасывать вверх и в стороны. Она ничего не вынимала и не бросала, просто жесты ее были такими. Оба мужика застыли у ворот. Вынув и выбросив это что-то, она медленно сделала несколько шагов в их сторону, лицо ее стало серьезным, и на нем вдруг отразилась такая мука, что сердца обоих мужиков защемило от жалости. Бабка поднялась по ступеням на галерею и начала одеваться. Потом снова забралась на сундук и села, как кошка, поджав ноги. До них донеслись горестные рыдания.

Дачо и Лесовик тихонько прокрались вдоль бабкиной ограды и свернули к оврагу. Остановились на мосту, не смея взглянуть друг другу в глаза. Лесовик подлез под перила и сел на доски, свесив над оврагом босые ноги. Дачо сел рядом и тоже свесил ноги. Мост слегка покачнулся. Они вспомнили, как еще мальчишками сидели вот так по вечерам на старом мосту, болтали в воздухе ногами и разговаривали, удивляясь величию мира, в который они явились. Вспомнив об этом, они решились наконец посмотреть друг на друга и увидели, что ничего уже не осталось в них от тех прежних мальчишек, — другими были их лица, другими были глаза. Лесовик закурил сигарету и бросил спичку в овраг. Когда он наклонился, о доски моста брякнул лежавший у него в кармане пистолет.

— Я будто по уши увяз в какой-то тине, — сказал он. — Стыд и позор.

— Теперь-то ты понимаешь, каково мне, — подхватил Дачо. — Мы с ней как-никак соседи. Я и поворотиться-то в ее сторону не смею. Выйду во двор и все норовлю стать к ее дому спиной.

— Чего ты меня поднял с постели! — вскипел вдруг Лесовик. — Я так сладко спал!

— Так ты же не верил, — сказал Дачо. — А теперь дай научное объяснение фактам!

— Она напоминает мне старого козла, только женского роду. Тьфу! — Лесовик сплюнул. — Я едва сдержался, чтобы не выхватить пистолет. Долго же будут давать о себе знать родимые пятна капитализма! Придется принимать меры…

— И какие же меры ты собираешься принять?

— Да бес его знает! Может, «скорую» вызвать из города и отправить на обследование?.. Только на меня и так в парткоме смотрят как на пугало. Вечно, говорят, у нас всякие чепе. Секретарь, так тот прямо заявляет, что ему осточертело с нашим селом разбираться. Будто мне самому не осточертело. Приехал бы, посмотрел, как я тут с вами маюсь.

— Уж и маешься, — с достоинством сказал Дачо. — Мы сами можем с собой разобраться и кого надо приструнить.

— Лучше помолчи, пустобрех! — вспылил Лесовик.

— Никакой я не пустобрех! А ты давай-ка принимай меры, а то, не дай бог, другие бабы от нее заразятся. Представляешь, если наши бабы примутся по ночам нагишом танцевать?

— Я свою пристрелю! — угрожающе воскликнул Лесовик и тут же осекся, вспомнив, что жена его больна и давно уже не встает с постели. Ему стало стыдно, и он швырнул окурок в заросли чертополоха. Дачо принялся болтать ногами, раскачивая мост. Он зевнул, ему было приятно качаться на собственном мосту.

— Этот мост я сам сделал, — сказал он с гордостью. — Старый снесло в половодье, и я на его месте новый смастерил, своими руками. Не мост, а качели!

— Знаю. Ну и что?