Корни

— Фантази́, говоришь? — снова поморщился Председатель. — Не знаю, фантази́ он или нет, только когда я его спрашиваю, что же нам делать, он сперва промолчит, а потом возьмет и скажет: «Сами кашу заварили, сами теперь и расхлебывайте!» — «Но ты ведь тоже варил, — говорю я. — Все вместе заваривали, значит, вместе и расхлебывать будем». — «Я не заваривал, — кричит он, — это меня самого варили и парили, а теперь ешьте!» А ты говоришь «фантази́»… Я ему спокойно: «Так мы и глотаем, пытаемся переварить твой дурной характер, и ссориться с тобой я не намерен… Лучше скажи по-человечески, что нам делать, ведь это срамота — такой низкий трудодень». А он: «Я не человек и по-человечески говорить не умею!» — «И кто же ты?» — «Не знаю, — говорит, — кто я, но только не человек». — «Слушай, Дышло, — говорю я, — уж не свихнулся ли ты? Может, не все у тебя дома?» — «Нет, — говорит, — все у меня дома. И сам я у себя дома, только умного совета от меня не жди, ума у меня нет». — «А где же твой ум?» — спрашиваю я. «Кому ум нужен, пусть его ищет у других. Мне ума не надобно, мне и рук хватает». — «Хорошо, оставь руки в покое, я тебя о другом спрашиваю, ты опытный хлебороб, скажи, как нам выйти из этого положения?» — «Из какого положения?» — «Да я же толкую тебе о низком трудодне, о низкой производительности, о низких урожаях…» — «Не знаю, — говорит. — Вы эту кашу заварили, вы и расхлебывайте!» — «Хватит, — говорю, — заладил одно и то же. Будь же человеком. Человек ты в конце-то концов или камень? Скажи, какие нам следует провести мероприятия, что сажать, что сеять, — ты ведь свою землю знаешь!» — «Не знаю, — говорит, — и знать не хочу! Кому нужна эта земля, тот пусть и ищет разные меро… меро… приятия…» — «Тьфу, и чего я с тобой разговариваю?» — говорю я. А он молчит. Когда он меня разозлит, я не выдерживаю и кричу: «Ненавидишь ты ее, Дышло, эту землю! Вот в чем все дело!» — «Ничего подобного, — говорит он, — может, я ее и не люблю, но чтоб ненавидеть?..» — «Ненавидишь! — повторяю я мягко, мягко, но твердо. — И все потому, что она кооперативная». — «Ничего подобного», — упрямится он. А глаза его, глаза… Если б ты видел! Вот такие же, как твои, как у всех у вас в этом селе… «Я просто к ней равнодушен». — «Равнодушен? — возмущаюсь я. — Это к земле-то равнодушен?» — «И к земле, и ко всему остальному, — говорит он. — И к тебе я равнодушен!» — «Хорошо, — говорю, — не о чем мне с тобой говорить». А он: «Ну и прекрасно, и не говори, больно-то надо! Хочешь, чтобы я работал? Я работаю! Чего еще?» — «Ничего, — говорю. — Ничего!» А ты говоришь, что он «фантази́»!

Сеиз легонько, вздохнул. В глазах Председателя разочарование и энтузиазм боролись не на жизнь, а на смерть. Между прочим, Председатель этот был человеком с характером. Столько времени стучаться в чужие ворота, да еще когда тебе никто не отворяет! «И он что надо, только не на то село нарвался, — подумал Сеиз. — Окажись он в каком-нибудь равнинном селе, он там такое бы Трудовое кооперативное хозяйство создал, всем на удивленье».

— Не знаю, — продолжил он вслух, — мне с Дышлом много разговаривать не приходилось. Сядем, поедим, перекинемся парой слов — о погоде, о ветре, об облаках, — а потом снова за работу примемся.

— Да я знаю, — сказал Председатель. — Что касается работы, не могу пожаловаться, работаете. Только без огонька.

— Только огонька нам и не хватает, — засмеялся Сеиз. — На старости-то лет. Огонька, Председатель, ты от нас не дождешься.

— Не дождусь, так добьюсь, — пригрозил Председатель. — Если понадобится, душу из вас вытрясу, а огонька добьюсь! Сила в вас есть, руки золотые, и огонек бы нашелся, одного нет — желания.

— Есть в нас желание, — возразил Сеиз. — Только его столько же, сколько нам сил отпущено.

Председатель попытался было что-то возразить, но потом махнул рукой: с этими людьми начнешь препираться, конца не будет. Говоришь, говоришь, язык от слов распухнет, голова кругом пойдет, и ничего в ней после не остается. «Профессора!» — проворчал он себе под нос и свистнул, подзывая лошадь. Лошадь спустилась с косогора, мускулы у нее на ногах напрягались, шкура лоснилась. Председатель ловко забрался в седло, попрощался и отправился на другую сторону Холма.

Сеиз почесал острый подбородок и зажмурился, испытывая удовольствие от пестрой прохладной тени и журчания родника. Он как бы растворился в мягком свете и мягком журчании, забыл о Председателе, его заботах и всем остальном. Когда пришел Дышло, весь в остях и полове, и досыта напился, Сеиз выплыл из светлого, журчащего забытья и сказал:

— Дышло, слушай, а наш Председатель — мужик что надо.

— Что надо, — согласился Дышло.

— Только немного фантази́, — добавил добродушно Сеиз.

Дышло выпрямился, вытер рот ладонью и сказал:

— Может, и фантази́. Кто его знает?

— Слушай, Дышло, — Сеиз привстал, — скажи ты мне, братец, правда, будто тебе все равно, будто ты ко всему равнодушен?

— К чему — «ко всему»?

— Да ко всему этому… Ну, скажем, к земле, которую мы обрабатываем… Словом, к жизни…