Корни

Рассказывают, что когда-то спустился с гор некий чабан, построил на берегу резвой тогда речки себе хибару, а овцам — кошару, пролился благодатный дождик, выросли, как грибы, дома и люди. Появилось село. В расставленные мережи потекли рекой младенцы и старики. Войны и бури, рабство и венчания набивали землю их костями. Нивы стонали от человеческой ненасытности и трудолюбия. В одно из мгновений жизни явился на свет и он, Димитр, пойман был той же мережей. Упало на теплую домашнюю солому гладкое человеческое яйцо, раскололась скорлупа, и он впервые взглянул на солнышко. Случилось это в полдень, в самый что ни на есть солнцепек, когда все были как мертвые и ждали, чтобы что-нибудь случилось, но ничего особенного не случилось, просто родился еще один человек, двумя глазами стало на земле больше. Прошло сто лет и еще один год. Сто один год! Тянулась веревка через брод времени. Рука хваталась за нее и выпускала, чтобы могла ухватиться другая… И так бесконечно. Кожа на ладонях огрубела, превратилась в камень, а веревка все не кончалась. Брод становился все длиннее и длиннее. Человеческие и овечьи стада переходили вброд на другой берег, уверенные, что куда-то идут. И уходили…

Старец слышит, как в мертвом селе рождается тихий звон. Оба глаза его — живой и мертвый — открываются. Ухо слышит без помощи костистой руки. Дед Димитр ощупывает лавку, чтобы почувствовать твердую надежность дерева. Она отвечает ему робким сочувствием, преданная, верная своему создателю. Удар колокола заставляет старика покачнуться. Букашки и козявки разбегаются, испугавшись исчезновения громадной человечьей стопы. Набатом разносится по селу этот колокольный звон, ударивший в неурочный час. Старик протягивает руки вперед и бросается к взбесившемуся колоколу.

Под вечер нашли его чинно сидящим на лавке, прислонившимся к стене своего старого дома. Голова деда Димитра склонилась на плечо, редкие седые волосы трепетали на ветру, как нежные сухие былинки. В золотой полове лежала старая соломенная шляпа.

ФАНТАЗИ́

Они носили снопы и ставили бабки. Стерня под ногами скрипела, ломались низкорослые васильки, рвались не тронутые серпом стебли ежевики. Маки осыпали сухую, потрескавшуюся землю черными семенами. Когда ставили бабку, верхний сноп водружали под общее «Э-э-эх!».

— Э-э-эх! — выдохнул Сеиз и с силой прижал сноп, чтобы бабка стояла плотно — она была последней.

Сеиз подсчитал: тридцать девять бабок. И на другом поле, по ту сторону Кудрявого холма, тоже кончали уборку. Работали вручную — здесь, на крутых склонах, нельзя было убирать комбайном.

Сеиз спустился в тенистый овраг, поросший лещиной и боярышником. У родника, сильно обмелевшего за эти жаркие дни, толпились бабы — умывали загорелые лица, чистили одежду, облепленную остями. Просветленные глаза лучились возбуждением и усталостью. Это все были старые женщины, а смех их звучал звонко, игриво — бабы, когда они скопом, держатся свободней и задиристей. Их было много, а Сеиз один. Они отпускали по его адресу веселые острые словечки и одна за другой, поднявшись по тропке, скрывались в зарослях орешника. Другой сноповяз, Дышло, еще был в поле. Сеиз знал, что он тоже придет к роднику, и решил его подождать. Он сел на землю и, как только сел, сразу же уснул, убаюканный теплой тенью и журчанием воды. А как только он заснул, по ноге его взобрался жук и остановился на согнутом колене.

И Председатель тоже остановился подле уснувшего Сеиза. Прежде чем его разбудить, он подставил горсть под тонкую прозрачную струйку и долго с наслаждением пил. Лошадь ждала его на взгорке и фыркала, чуя близость воды. Председатель сходил за ней и привел к роднику. Бархатные крылья ноздрей раздувались. Лошадь тоже пила долго, не торопясь. Председатель сунул руку под седло и несколько раз прошелся ладонью по лошадиному хребту, спина под потником была теплой и влажной. Он ослабил подпругу, животное повернуло голову, в его темных с просинью зрачках светилась благодарность.

— Сеиз, — громко сказал Председатель, — вставай, а то простынешь.

Сеиз пошевелился, его мутный взгляд в ярком свете поймал длинное, заросшее щетиной лицо.

— Что? — вздрогнув, спросил он, все еще оглушенный сном.

— Вставай, говорю, а то простынешь, — повторил Председатель.

Сеиз встал, попил воды, ополоснул лицо, сон как рукой сняло. Остались только ломота во всем теле, боль в пояснице и покалывание в онемевших ладонях. Весь день он вязал снопы, чуток передохнув лишь в полдень, во время обеда. «Дышло еще молодой, ему все нипочем, — подумал он, — а я будь здоров как устал».

— Будь здоров как устал! — сказал он вслух и, сев на землю, взял сигарету из протянутой Председателем пачки.

Председатель уселся рядом, выпустил узду, и лошадь пошла вверх по косогору — мускулы на ее задних ногах напряглись, шкура, натягиваясь, лоснилась. Потом ветви орешника скрыли лошадь. Вскоре донеслось легкое похрупывание — видно, она отыскала еще не выжженную солнцем траву.

— Сколько тебе лет, Сеиз? — спросил Председатель.