Корни

Окрыленный надеждой, Лесовик продолжал расклеивать на воротах и оградах лозунги. Из темноты доносилось журчанье воды в овраге, где-то тоненьким голосом скрипнула потревоженная ветром досочка. Село все еще жило, дышало, нуждалось в спокойном сне, в завтрашнем утре и в тех, кто встретит это утро. Лесовик так увлекся, что не заметил человеческую тень — она двигалась за ним по пятам, останавливаясь перед каждым наклеенным лозунгом. В темноте лицо читавшего человека вспыхивало яростью, рука поднималась и срывала лозунг.

Но Лесовик не видел этого. Он уже дошел до дома Дышла и заглянул в ворота — проверить, не горит ли свет. «Спят», — подумал он и вздохнул. Не было в селе более упрямого, более замкнутого и непонятного человека, чем Дышло. Он добросовестно выполнял свою работу: шел туда, куда его посылали, делал то, что ему велели, но Лесовику казалось, что, если загорится кооперативная солома или в зерно насыплют яда, то это будет делом его рук. Уже двадцать лет, как землю кооперировали, многие люди уже умерли, многие переселились в город и Рисен, а Дышло остался на прежнем месте. И выражение его лица тоже осталось прежним. Лесовику чудились в его глазах убийства, кровь, саботаж, пожары, жестокость и дикое мщение. А Дышло тем временем молча правил телегой, жал и молотил, таскал тяжелые мешки и сеял, окапывал кукурузу и собирал хлопок…

И все же Лесовик знал, что Дышло рано или поздно сбежит, и потому оставил ему самый короткий лозунг, последний. Он приклеил его к воротам и отошел на несколько шагов, чтобы еще раз прочесть:

«Почему?»

Прочел и только тогда, оглянувшись, увидел, как кто-то срывает лозунги, как разлетаются в стороны обрывки бумаги. Лесовик взревел, отшвырнул кисть и банку с клеем и ринулся на врага.

— Лозунги срываешь, гад! — заорал он и схватил его за грудки… Село перевернулось, ноги взметнулись в воздух, земля с силой шарахнула в плечо. Чужие жилистые пальцы впились в его горло, и он у самого уха услышал пыхтение — враг тяжело дышал, и в его дыхании смешивались угли очага, чеснок, мужской пот и конская сбруя…

Сцепившись, они уже барахтались на дороге среди обрывков бумаги, катались по земле, вздымая облака пыли — то один наверху, то другой, — а потом, выпустив глотки, рыча, принялись молотить друг друга кулаками. Слышались ругательства, вернее обрывки ругательств, поминались события последних двадцати лет, вернее обрывки их в виде названий местностей, давно не существовавших, и людей, умерших или переселившихся… А чаще всего поминались матери того и другого…

Лесовик почувствовал, как его кулак пришелся противнику в поддыхало, и в тот же миг был ослеплен. Кровь залила ему глаза, он охнул и опрокинулся навзничь. И тут же на него обрушилось чужое тело. В голове мелькнула мысль, что это конец, а мозг лихорадочно искал одно-единственное, последнее слово. Наконец он наткнулся на него: «Почему? Почему? Почему?..» Он уже погружался в темноту, размягченный и расслабленный, когда тело Дышла соскользнуло в сторону и над Лесовиком снова поднялось небо с остекленевшими звездами. Он собрал последние силы и, глубоко вдохнув, сел.

Дышло тоже приподнялся, упал, снова приподнялся и сел, как садятся дети, когда ждут кого-нибудь или чего-нибудь. Здоровым глазом Лесовик увидел его лицо — окровавленное, обезображенное, услыхал его тяжелое дыхание и осознал, что оба они дышат, оба еще живы. Ярость испарилась, он отер рукавом кровь, заливавшую глаза, и глухо спросил:

— Почему?

— Не знаю, — простонал Дышло.

Оба замолчали. Они были ровесниками, вместе гуляли парнями. Потом каждый пошел своей дорогой. Шли, шли и вот к чему пришли.

— Лесовик, — выдавил Дышло.

— Чего?

— Помнишь, как ты расстреливал собак?

— Ну, помню…

— И я попросил пистолет, чтобы застрелить моего Алишко… Помнишь?

— Помню.

— Знаешь, зачем я его попросил?

— Знаю.

— Так почему же ты его дал, Лесовик? — простонал Дышло. — Неужто не страшно было?

— Страшно.

— И ты все равно дал?.. Я ж вместо Алишко тебя убить хотел!

Лесовик с трудом приподнялся и встал на колени, одной рукой зажимая рассеченную бровь.

— Чего ж не убил? — заорал он.