Корни

Лесовик махнул рукой. Спасу лозунги не нужны, он и без них никуда не уедет. «Только на что он мне?» — горестно подумал Лесовик, и буква искривилась. Он подправил ее кистью. Начало смеркаться. Лесовик зажег лампу, и Спас исчез, а он почувствовал себя одиноким. Одиночество это было подобно смерти. Мгновение — и смерть явилась; ни лица, ни глаз, но она здесь: в запахе мастики, в чернильнице, в телеграфных бланках, в электрической лампочке, в сиплом жужжании прошлогодней мухи. Смерть облокотилась о стойку с телеграфными бланками, взялась за трубку телефона, подсела к столу, где они когда-то проводили партийные собрания… Лесовик уже встречал ее в пустых домах, в заглохших дворах, среди заброшенных, заросших сорняками кукурузных полей. Там она пахла ветром и дымом, молодой, проснувшейся землей или кладбищенскими цветами. Смерть заглядывала ему в глаза, когда он стоял среди брошенного колхозного инвентаря, рядом с умолкнувшей механической пилой, или на качающемся мосту, построенном когда-то Дачо, или у театральной тумбы, где висела одна-единственная афиша: «Океан» Штейна… Ночью, судорожно листая страницы «Государства и революции», он улавливал звуки ее шагов за окошком, на бетонной дорожке сада, днем — в бренчании ведра и в шуршании пожелтевших сухих листьев. Смерть возникала вместе с осенним тлением и горьким запахом печки, набитой сырыми дровами. Она подстерегала его в зеркале, когда он скреб тупой бритвой жесткую щетину или натягивал старую кожаную кепку, — прикидывалась его отражением. Он улавливал ее и во внезапной тоске по умершей Марии, в той боли, с которой вспоминал, как за приоткрытыми, навеки застывшими губами влажно блестел краешек белого зуба. «Нет, я не сдамся! — прохрипел Лесовик, продолжая ожесточенно работать кистью, напрягая крепкую, прокаленную солнцем шею — будто пахал, налегая всем телом на плуг. — Не сдамся, пока не воскреснет село, пока и здесь не построим социализм!.. Тебе, Ликоманов, легко — у тебя равнина, плодородные почвы, можешь проводить интеграцию, внедрять технику. Трудодень высокий, люди стекаются отовсюду. Школы, техникумы, высокая механизация, химия, самолеты, дождевальные установки… верно я говорю? Нет, братец, ты давай сюда, попробуй здесь построить социализм — на этой скудной земле, на горных кривых оврагах и каменистых склонах, где люди испокон веку голодали, где все дома построены на деньги, заработанные на чужбине отхожим промыслом! Мыкались наши крестьяне на чужбине, кланялись чужим огородам, кормились одним хлебом да луком, а потом, скопив деньгу, возвращались, чтоб дом построить. Все дома — и этот, и тот, — что стоят сейчас брошенными, на эти деньги построены. А бабы, старики и дети тем временем ковырялись в скупой землице, что много берет и мало дает…»

Перед глазами у Лесовика снова все поплыло, и вместо одиночества и смерти ключом забила в нем пламенная вера, красной плакатной краской растеклась по буквам. Последний, самый короткий лозунг он закончил большим вопросительным знаком:

«Почему?»

Шагая по уснувшему селу, Лесовик почувствовал себя молодым. Вот он вместе с двумя другими парнишками из их гимназии пишет лозунги на кирпичной стене городской фабрики. Кисть обжигает ладонь, красная краска выплескивается из консервной банки и, словно кровь, капает на тротуар, а где-то в глубине темной улицы уже слышны свистки и топот кованых сапог. Но он не трусит и, спокойно дописав лозунг, заключает его восклицательным знаком:

«Союз с СССР!»

Лесовик остановился у дома Гунчевых. В окнах было темно. На ветке груши захлопала крыльями птица. Лесовик развернул лозунг, густо намазал края клеем и, прилепив к низкой каменной ограде, расправил ладонью бумагу, она забелела в ночи, красные буквы быстро побежали из конца в конец, как солдаты, поднятые по тревоге:

«На кого ты бросаешь свою землю?»

В нижнем этаже темного дома спали сейчас крепким сном жалостливые женские глаза Гунчева, пусть они утром, когда проснутся, раскроются широко и прочтут этот лозунг. Гунчев как-никак ударник, член партии. Пусть хорошенько призадумается, а то Йордан Брадобрей, с которым их водой не разольешь, все норовит сбить его с панталыку — уговаривает перебраться в Рисен. У этого старого козла, Йордана, одни только бабы на уме. «Лесовик, — говорит он, — разве ж это жизнь — без баб?.. — говорит, а сам все что-то жует. — Во мне еще кровь играет. Я, сам знаешь, работы не чураюсь, только разве ж это жизнь? Одни поумирали, другие в город переехали, а мы тут маемся без баб…» — «Я вот покажу тебе баб! — пригрозил Лесовик, останавливаясь у ворот Йордана Брадобрея. — Скольких жен уморил, и все не можешь угомониться!» На почерневшие дощатые ворота он приклеил лозунг:

«Куда девалось твое кооперативное сознание?»