Королевская аллея

Его дерзкий отпор побудил меня сделать все, чтобы завладеть его дочерью Маргаритой, хотя ей было всего семь лет. Для начала я заручилась содействием кузины Эме, ставшей теперь госпожою де Фонмор; она сама перешла в католичество и твердо положила пренебречь упрямством брата ради новой своей веры; только следовало поспешить, ибо кузина, как и мой отец, столь часто меняла одну религию на другую, что Филипп насмешливо говаривал: «Верно, и сам Господь уже не знает, какой веры нынче моя сестрица». Итак, госпожа де Фонмор, в тот момент католичка, пригласила свою племянницу погостить два-три дня в Ниоре; едва девочку привезли к ней, как она посадила ее в карету и умчала в Париж, где уже находились юные Сент-Эрмины и мадемуазель де Комон. У Маргариты де Виллет не было с собою никаких вещей, даже лишней рубашки, и она горько плакала, тоскуя по родителям.

Я взяла ее с собою в Сен-Жермен. Девочка поплакала еще немного; она рассказала мне, что отец, перед плаваньем, строго предупредил ее, что если она поедет ко Двору без его разрешения и сменит веру, то больше никогда не увидит его. Но я показала ей апартаменты Королевы, которая, из милости ко мне, весьма ласково обошлась с нею; затем мы пошли к мессе, и ее так поразила красота церкви, что она тут же согласилась сделаться католичкою, при условии, что ей позволят каждый день слушать мотеты Лаланда и не будут пороть. Вот и все богословские доводы, которые мне пришлось употребить, и все условия, которые она выставила за свое обращение. Эта быстрая победа утешила меня после неудачи с детьми Сент-Эрминов и дочерью Комонов, которые так и не сдались; делать нечего, спустя оговоренное время я отослала их к родителям без всяких сожалений, в полной уверенности, что в один прекрасный день они пожалеют о своем упрямстве.

Обращение Маргариты полностью отдавало девочку мне в руки: Король ничего не мог возразить против ее присутствия подле меня, родители же не могли забрать ее назад, — по закону еретикам запрещалось брать к себе обращенных детей.

Однако едва мой кузен вернулся из плаванья, мне пришлось нелегко. Он ожесточенно требовал назад свою дочь. Я призвала его подумать и рассудить, умно ли будет с моей стороны возвращать ему Маргариту, когда я приложила столько усилий, чтобы добиться ее… По прошествии нескольких месяцев он смягчился и поневоле признал, что я проделала с его детьми то же самое, что моя тетушка де Виллет — со мною, а именно, превратила меня в гугенотку, невзирая на желание матери, так как полагала сие моим благом. Тогда-то я и позволила ему приехать в Сен-Жермен и обнять дочь и старшего сына; мы порешили воспитывать этих детей совместно, без споров о религии.

Маргарита была моей гордостью, и, поскольку мои привязанности неизменно идут об руку с уважением, я не даром испытывала к ней это чувство: она и впрямь была чудом ума и сообразительности. Решив сделать из нее совершенство, я начала учить ее испанскому языку, игре на музыкальных инструментах, танцам; всегда садилась за стол вместе с нею и, так как Бог не обидел меня талантом воспитательницы, она вскоре выказала самые блестящие способности к светской беседе. С первого же дня нашей встречи, когда она еще плакала при упоминании о своих родителях, я заверила ее, что она полюбит меня; и вскоре она на самом деле привязалась ко мне, как к родной матери.

Когда я думаю обо всем этом, мне приходит в голову, что за свою долгую жизнь я создала себе весьма необычную семью: я считаю герцога дю Мена своим настоящим сыном и Маргариту де Виллет, позже графиню де Кейлюс, своей настоящей дочерью; был у меня и зять в лице графа д'Эйяна, хотя я и не женила его на своей так называемой племяннице; наконец, я всегда считала герцогиню Бургундскую своей внучкою — по нашему духовному сходству, пускай она и не состояла в кровном родстве ни со мною, ни с кем-либо из моих названых детей. Разум, быть может, и не согласится со всем этим, но сердцу не прикажешь.

Те три или четыре года, что отделили отставку госпожи де Монтеспан от смерти Королевы, сохранились в моей памяти как годы радости, — я не смею произнести слово «счастье».

Король любил меня и доказывал мне это с каждым днем все более и более галантно. Теперь, когда я освободилась от последних угрызений совести, мне было уже не так трудно отвечать ему взаимностью; постигнув замысел Господа, пожелавшего ввергнуть меня в этот грех лишь за тем, чтобы спасти Короля, я обрела душевный покой, а с ним новую, мягкую и ласковую, свободную и томную манеру обхождения, доселе мне неведомую.

В Версале, где в 1682 году Двор расположился на долгое время, Король отвел мне новое помещение во втором этаже — две гостиные, спальню и просторный кабинет; все это располагалось на одном уровне с его собственными покоями и также выходило на парадную мраморную лестницу. Королю достаточно было пройти через кордегардию и нашу общую переднюю, чтобы попасть ко мне. Сама Королева не находилась так близко от «Солнца», как я.