Королевская аллея

Вот почему он все меньше заботился о выборе своих министров; отняв Финансы у господина де Понтшартрена, он отдал это министерство моему другу Шамийяру; уж не знаю, что его подвигло на это — похвалы, что я расточала честности прежнего министра, или же искусная игра нового в бильярд, которым Король увлекся на старости лет. «Здесь спит известный Шамийяр, — пелось в одном парижском водевильчике, — доволен им Король: геройски бьется он в бильярд, хоть в министерстве — ноль». Надо полагать, что Шамийяр и впрямь весьма умело проигрывал своему Царственному партнеру, ибо в 1701 году, по смерти молодого Барбезье, Король вручил своему министру Финансов еще и портфель Министра флота, где он вредил делу точно так же, как его предшественник; с гораздо большей радостью встретила я известие о назначении министром иностранных дел юного Торси, сына моего старого друга Кольбера де Круасси, и о переходе парижского архиепископства, после смерти Арле де Шамваллона, в руки Шалонского епископа господина де Ноая, с которым меня связывали теперь и семейные узы и духовные интересы.

Однако сама я не желала более вмешиваться в государственные дела, да и Король уже не привлекал меня к ним. Госпожа дез Юрсен, всегда страстно увлекавшаяся политическими интригами, все уговаривала меня ближе заняться политикой.

— Но вам же известно, милая, — отвечала я, — что я слепа, как крот (несколькими годами раньше мне пришлось надеть очки для работы), и ничего не слышу.

— О, этот портрет не очень-то льстит вам, но я не слишком ему верю; вы слышите то, что вам угодно слышать, вы видите то, что вам нравится, и прекрасно объясняетесь или же молчите, в зависимости от того, что в данный момент выгоднее.

К великому моему удивлению, Король вдруг пожелал знать мое мнение об одном немаловажном деле: его беспокоил отток людей из страны вследствие отмены Нантского эдикта и жестокостей, коим подвергались гугеноты; он потребовал справок у Дагессо, Басвиля и других интендантов, а также отчета у нескольких епископов. Собранные сведения оказались столь противоречивы, что сначала он не знал, чего держаться: господин де Ноай, новый архиепископ Парижа, господин Дагессо и интенданты, ведающие северными областями страны, просили о смягчении репрессий, о свободе вероисповедания и даже публичного отправления религиозных церемоний, об отмене существующих запретов; южные епископы и вся компания, тайно подстрекаемая господином Фенелоном, напротив, требовали мер ужесточения; они не считали эмиграцию гугенотов столь уж значительной и рассматривали ее скорее как неприятность, нежели как бедствие. «Ежели число гугенотов, покинувших Францию, достигает, согласно самым преувеличенным подсчетам, 67 732 человек, — писал несколько лет спустя в своем мемуаре герцог Бургундский, — то и в этом случае среди эмигрантов, состоящих из людей всех возрастов и обоих полов, не найдется столько взрослых работоспособных мужчин, чтобы их отсутствие могло нанести ущерб сельскому хозяйству и мануфактурам и повредило королевству в целом».

Столкнувшись с этой проблемою, я испытала не меньшее замешательство, чем сам Король. Терзаясь сомнениями, я сочла самым разумным держаться середины; по здравом размышлении, этот путь показался мне самым полезным и не противоречил величию Франции. Я также составила мемуар, который заканчивался следующим выводом:

«Наилучшим выходом кажется мне тот, когда, не делая никаких новых деклараций и не отменяя предыдущих, можно было бы смягчить отношение к новообращенным; не следует принуждать их служить религии без веры и охоты; не следует выставлять на обозрение тела тех, кто отказался перейти в католичество, предпочтя смерть; не следует конфисковывать имущество и средства, вложенные в торговлю у тех лиц, что покинули королевство; не следует прилюдно обрекать на мученичество упорствующих… Ежели эти последние собираются вместе, следует строго наказывать виновных, но лишь зачинщиков, а не тех, кто слепо им повинуется… Хорошо было бы начинать обращение, притом, весьма мягко, с самых бедных — основывать для них больницы в каждой провинции, брать на воспитание их детей, заботливо обучая и наставляя этих последних и, тем самым, привлекая родителей, счастливых благополучием детей своих; принимать мальчиков в кадетские корпуса, а девочек в монастыри. Это будет стоить миллионы, но потраченные с величайшей пользою как с христианской, так и с политической точки зрения. К тому же, всестороннее образование, которое можно давать детям по всей стране, придется кстати и новообращенным католикам и «старым».

Как видно из этого мемуара, все мои мысли неизменно были обращены к детям и просвещению народа.