Косьбы и судьбы

Кроме водопровода в самом имении, Львов построил школу, завёл для крестьян лавку, не скупился помогать мужикам расселяться и ставить избы…. И для этого успеха надо было научиться убеждать «мужика». Толстой не раз показывает тяжесть подобных разговоров, вспоминая свои переживания:

«Ясная Поляна. Нынче делаю сходку и говорю. Что бог даст. Был на сходке. Дело идет хорошо. Мужики радостно понимают. И видят во мне афериста, потому верят. Я, по счастию, ничего слишком не соврал и говорил ясно» – Толстой Л. Н. «Дневник» 28 мая. 1856.

Мнение Львова-младшего о моральном облике «одноклассников» достоверно. Помещики – феодалы эпохи, где забота о товарной эффективности лишь признак разложения строя. Все, хозяйствовавшие «по-старинке», уже разорились. Только внешняя сила самодержавия противоестественно удерживала землю за «неумехами» с точки зрения капиталистического «элемента». И тем самым добивала их вдвойне. Двойственность положения позволяла и к службе относиться с необязательностью. «Ни мира – ни войны»: ни работы с хозяйством – ни административной ответственности.

И только некоторые, случайные, личным образом попавшие под «трудовое воспитание» аристократы, чаще высшего круга, ибо величина имения существенно поднимает доходность, могли сохранять идеалы сословия. Честь, не что иное, как составная часть независимости. Служивый дворянин верен присяге в свободном выборе сюзерена. Неслуживый, вообще оказывается в положении монарха-однодворца, но идеал независимого личного мнения он должен отбить только неким чудом экономической независимости а-ля Монте-Кристо.

В этом два «сиятельных» соседа сошлись. Князь Георгий Львов вспоминал: «мы вытерпели многие тяжелые годы, когда на столе не появлялось ничего, кроме ржаного хлеба, картошек и щей из сушеных карасей, наловленных вершей в пруду, когда мы выбивались из сил для уплаты долгов и маломальского хозяйственного обзаведения. Все долги по большей части были, что называется долгами совести, не оформленные… Какая-то часть этих денег всегда шла на облегчение текущей жизни, но главное – деньги эти освобождали от гнетущих долгов».178

Лев Толстой шёл к необходимости труда подгоняемый тем же стремлением к независимости. «Ясная» много помогала ему, разочарованному в прилитературном «интеллигентном» образе жизни.

«… Обедал у Панаева. Потом у Краевского до вечера. Литературная подкладка противна мне до того, как ничто никогда противно не было» – Толстой Л. Н. «Дневник» 22 ноября. 1856.

Несмотря на гонорары, он скоро почувствовал потребность жить трудом независимым от, чьих бы то ни было, критических литературных мнений. «… Как хочется поскорее отделаться с журналами, чтобы писать так, как я теперь начинаю думать об искусстве, ужасно высоко и чисто» – Толстой Л. Н. «Дневник». 23 ноября. 1856.

Тем более, когда много времени стал уделять иному служению. Соседи не раз совместно участвовали в обеспечении голодающих продовольствием, детскими приютами, лечебницами.

«Был Львов, говорил о голоде. Ночь дурно спал и не спал до 4 часов, все думал о голоде. Кажется, что нужно предпринять столовые» – Толстой Л. Н. «Дневник». 18 сентября 1891

«В тот год по всей России была страшнейшая засуха. Хлеба погибли на корню, а в Самарской степи, в буквальном смысле, «от колоса до колоса не было слышно человеческого голоса». Черная земля растрескалась так, что образовались щели, через которые местами приходилось перепрыгивать. Все колодцы и пруды пересохли до дна, и придвигался небывалый голод. Бибиков, знавший хорошо самарских крестьян, не мог себе представить, как они перезимуют зиму.

В селах, когда я останавливался в Гавриловке или Патровке, крестьяне обступали меня, говоря, что пришел их конец. В этих местностях народ живет исключительно хлебом. Неурожай – и у него нет ни пищи, ни денег. Но такой засухи, как в 1891 году, здесь еще не видали никогда

В селе Патровка, где я жил, десятки умирали ежедневно, так что священник не успевал хоронить. В глиняных мазанках, покрытых выше крыш снегом, на земляном полу лежало иногда в ряд пять-шесть тифозных и среди них уже умершие. Восемьдесят тысяч человек кормились нашей помощью, и, конечно, многих несчастных мы спасли от смерти среди страшных эпидемий тифов, дифтерита, цинги и оспы»179

Это только внешний парадокс: князь Львов, лично прогрессивный землевладелец, одновременно собой представлял капкан, ловушку в смене исторической формации. Чем он сам был более порядочен и лучше «понимал мужика», тем хуже было с исторической точки зрения. В этой фигуре отчётливо выражается «переложность» исторического движения, ведь она существует не в бумаге абстрактных обобщений, а в судьбах живых людей. И Львов и Толстой нравственно преодолели эпоху их породившую. Более того, через них можно видеть незамутнённые грехом порочного эксплуататорства, истины предшествующего социально-психологического строя, которые ведь не могут быть сосредоточены в одном только «мужике», ведь так?