Кошки-мышки

Нет, роскоши тут предостаточно. Меня поселили в огромной детской – няню с близнецами Глория отправила за город. Чувствую себя принцессой в башне. Видел бы ты, какая тут охрана. Разве что волкодавов не хватает. Отец якобы уехал по какому-то тайному делу государственной важности. Версия, что человек такой жизненной энергии просто ушел на покой, звучала бы неправдоподобно, а признание истинного положения вещей – и вовсе полнейшей ересью.

Швейцар в лифте у них новый. Подозрительно уставился на меня, когда я назвала этаж. Услышав, кто я, он вызвался проводить меня до двери, сам нажал на звонок и дождался, пока откроет человек, похожий на частного детектива в ливрее дворецкого. И знаешь, кто в итоге решал, впускать меня или нет? Наша старая добрая Грейс Экклес! При виде меня она изобразила такую греческую трагедию со слезами и заламыванием рук, что я чуть не рассталась с дорогостоящим завтраком.

Она отвела меня наверх в мои комнаты и, заперев дверь, немедленно начала шепотом ябедничать на Глорию. «Я потрясена тем, насколько слабой оказалась ее вера! Она приглашает к нему врачей, обыкновенных медиков, которые не имеют ни малейшего понятия об истинных причинах его жестокого недуга!» «Если человек болен, вполне естественно позвать к нему врача, – отрезала я. – К тому же причины папиного инсульта вполне очевидны, хоть он и бросил пить уже давно». Грейс испустила тяжкий вздох: «И ты, Брут… Родная дочь… Стоит ли удивляться падению Цезаря?» – «Ну а каков ваш диагноз, Грейс?» Она всплеснула руками. «Он находится далеко за пределами понимания эскулапов, ищущих телесным болезням телесные причины!»

Я чуть не расхохоталась. «И вы, очевидно, считаете, что папа может излечиться, очистив гниющие язвы души и нанеся на них жгучий антисептик Правды?» «Ах, если бы только он мог, – снова вздохнула она. – Какая ирония, какая трагедия… Подумать только, сам пророк излияния правды стал пленником чувства вины. Что это может быть, Элеанор? Какой груз может оставаться на совести такого безупречного человека, никогда не боявшегося признать свои ошибки? Порой я готова возроптать на судьбу. Это так несправедливо!»

В дверь постучали. Я открыла, и к моей щеке прижались холодные губы Глории. С тщательно отмеренной сладостью в голосе она произнесла: «Твой отец сейчас отдыхает. Ты сможешь его увидеть, как только он проснется. Он будет очень рад. Пойдем, я хочу тебе кое-кого показать». И она за руку повела меня по коридору в гостиную.

Навстречу нам поднялся мужчина и поклонился, как придворный. Я глянула на него лишь мельком. Внимание мое привлек новый предмет обстановки. В гостиной отца на самом видном месте с распахнутыми дверцами, демонстрирующими содержимое, теперь стоял погребец для алкогольных напитков.

Придя в себя от потрясения, я сообразила, что руку мне пожимает чья-то теплая влажная ладонь. «Так вы и есть его дочь, – произнес незнакомец со слабым, неузнаваемым для меня акцентом. – Неудивительно, что ваш дорогой папа хотел меня с вами познакомить. Однако мне не говорили, что вы так прекрасны».

Я отняла руку и попятилась, а гость уселся в папино любимое кресло. Он был среднего роста, крепко сложен, и в облике его сквозила некая примитивность – взъерошенные жесткие волосы, косматые брови, костюм из слишком плотной ткани.

«Выпьешь что-нибудь? – спросила Глория, кивая на погребец, и, словно я требовала от нее объяснений, быстро добавила: – Вино мы держим для генерала Подольского. Он у нас теперь целыми днями работает, так пожелал твой отец. А для интенсивной работы ума иногда требуется небольшая стимуляция».

Я расхохоталась. Подольский смерил меня холодным взглядом узких темных глаз с покрасневшими веками. Повисло долгое молчание. Потом он встал и, склонив голову, наморщив лоб и сплетя волосатые руки за спиной, принялся мерить шагами комнату. Все это явно делалось ради какого-то театрального эффекта. Встав ко мне спиной, он начал расспрашивать о тебе, Джонни. Мол, наслышан о самом талантливом редакторе в штате Барклая. Я, разумеется, не стала скупиться на похвалу и уже собиралась добавить, что сила твоего характера ничуть не уступает твоему уму, как вдруг Подольский резко обернулся и предложил нам с тобой снова пойти работать в компанию. «Я сейчас говорю от имени вашего отца и знаю, что видеть вас в числе своих сотрудников – его самое большое желание».

Не могу знать наверняка, действительно ли великодушие к нам, заблудшим овцам, исходило от отца или Подольский просто следовал привычной отцовской схеме подкупа. Но я сразу заподозрила, что о папиных тайнах этот человек знает больше, чем показывает.

Только это совсем не Манн, Джонни. Может, он и занял должность Эда и принял на себя все его официальные и неофициальные обязанности, но этим сходство и ограничивается. Все-таки Эд Манн был неумен. Подольского же отец наверняка выбрал в противовес прочим соглашателям, не желая повторять ошибку и поручать дуракам задачи, требующие мозгов. Теперь же я думаю, что лучше бы он посадил на должность Эда Генри Ро или доктора Мэйсона.