Кошки-мышки. Под местным наркозом. Из дневника улитки

Что подадут на стол (прежде чем раздастся мой голос с пленки и — как мы запланировали — я поприветствую гостей на поминках)?

Бараний кострец, нашпигованный чесноком, — как учил твой отец.

Но я пока еще, можно сказать, жив. Мои планы варятся на малом огне. Пока что я занят препятствиями. Остальное приходится на долю маленьких успехов. Сделать черное размыто-серым. Объехать окрашенные черным — цвет рясы клириков — избирательные округа: католически-языческие края, где читают лишь книжки с картинками, где организация инициативных групп избирателей — ты знаешь наш план — наталкивается на страх: страх потерять уважение, клиентуру, страх перед священником, школьным учителем, соседями, на обывательский страх в национальном костюме.

Или когда я вечером (после посещения фабрик) сижу среди членов производственного совета и слушаю рассказы, как и в каких условиях трудятся рабочие, — словно сходящие с конвейера однообразные проклятия: защищенное тарифным правом бесправие.

Или на диспутах, когда бюргерские сынки начинают себя оправдывать, пытаясь спасти мир с помощью микрофона. Я с досадой выпалываю немецкий идеализм, который подобен подорожнику: сколько его ни выпалывай, он снова вырастает. Каким бы делом они ни занимались — будь то даже дело социализма, — они занимаются этим только ради самих себя…

Или верующие: они сохраняют свежесть, как сыр под колпаком. Рауль, останемся лучше еретиками. Давай вместе строить планы. Поищем-ка теперь Скептика…

Он поменял школу. Я это знаю от д-ра Лихтенштайна, который живет в Тель-Авиве и собрал целую коллекцию документов: сухие предписания и протоколы судебной коллегии, высокопарные оправдания преступления, изначально задуманного как широкомасштабное. (Когда мы 5-18 ноября 1971 года были в Израиле и у меня была с собой последняя редакция моей рукописи, Эрвин Лихтенштайн сказал, что вскоре в издательстве Мора в Тюбингене выйдет его документальная книга «Исход евреев из Вольного города Данцига». Госпожа Лихтенштайн, урожденная Анкер, сказала Анне: «Мы тогда только что поженились».)

С марта 1933-го все принадлежавшие евреям магазины бойкотировались, судебные чиновники-евреи без всяких объяснений были переведены на низшие должности, врачи-евреи были уволены, даже там, где они как специалисты были незаменимы, и исключены из общества врачей, на Цоппотский лесной фестиваль не были допущены артисты-евреи, на радиостанции земли Данциг уволили всех сотрудников-евреев, спортивному союзу Бар-Кохба было запрещено пользоваться городскими спортивными залами, положение учеников-евреев в городских школах стало невыносимым: сидеть они должны были отдельно; отдавая «немецкое приветствие», обязаны были стоять навытяжку, но, в отличие от своих одноклассников, не имели права поднимать правую руку; то же самое относилось и к учителям-евреям.

Эрвин Лихтенштайн сказал мне в Израиле: «Я тогда был зеленым юнцом, работал юрисконсультом синагогальной общины. Мы не хотели еврейской школы. Одна только сионистская Народная партия несколько лет подряд ходатайствовала об этом. Теперь же настаивал и сенат…»

В марте 1934 года синагогальной общине пришлось открыть восьмилетку. Поначалу классные комнаты были предоставлены в народной школе на Риттергассе. Потом школа переехала на Хайлигенгайстгассе. Когда стали прибывать ученики даже из Прауста, Тигенхофа и Цоппота, арендовали дополнительно частные помещения на Бротбенкенгассе. (Учитель средней школы Самуэль Эхт руководил еврейской народной школой почти до начала войны; сократившись из-за выездов, она снова разместилась на Риттергассе, и — после отъезда Эхта, — ею стал руководить Арон Зильбер.) Одновременно начали строить частную среднюю школу.

В Хайфе мы с Анной навестили Рут Розенбаум. В доме с видом на море, у подножия горы Кармель, где живет ее 89-летняя мать в окружении данцигских памятных вещей, дочь неуверенно говорила: «Стоит ли упоминать обо мне?»

Асессор Рут Розенбаум не могла найти работу в городских школах, и потому ее мать поместила объявления в общинной газете и в «Фольксштимме». Откликнулись восемь старшеклассников-евреев. И Рут Розенбаум начала давать частные уроки в доме своего отца, Доминиксвал, 5. («Я и не подозревала, — сказала она тридцать семь лет спустя, — что из этого получится».)

Ей было двадцать шесть лет, и вскоре она стала руководительницей той частной еврейской средней школы, которую еще и сегодня бывшие ученики (Ева Герсон в Иерусалиме) называют «розенбаумской школой». Школа разрасталась и позднее перебралась на виллу одного бывшего владельца кирпичного завода (Айхеналлее, 1 — угол Гроссаллее). С весны 1934-го до 15 февраля 1939 года Рут Розенбаум руководила школой, была на виду. Ныне она репетиторствует (английский и французский) и даже хочет, чтобы о ней упоминали.