Кошмар

О. Автоном раздраженно повел плечом.

-- Почему же? Очень доволен! Ты удивительно умна бываешь... по субботам.

Она усмехнулась.

-- А ты удивительно хорошо говоришь проповеди о любви... по воскресеньям!

-- Любовь, любовь! -- раздражился батюшка: -- мы не в небесах живем. О небесах-то, пока что, мечтать приходится.

-- Мечтатель, подумаешь...

Он быстро к ней обернулся.

-- Я, матушка моя, не мечтатель! -- рассуждал он перед нею рукой: -- я разных ваших... книг там, которыми вы увлекаетесь, не признаю-с! Я прежде всего практический человек. И если я, Божиею милостию, иерей, то желаю быть прежде всего благоразумным иереем, отнюдь же не сумасбродом, Иерею же присуща быть должна в делах мира сего мудрость...

-- Змия? -- подхватила попадья и, сжав губы, засмеялась.

-- Это выражение из Писания... что же! И не источай ты на меня, пожалуйста, своей слюны. Вот тебе, как супруге иерея, подобала бы кротость голубя. Начитались там разных... крейцеровых сонат!

-- Уж какие там крейцеровы сонаты, -- тихо рассмеялась попадья.

Она вздохнула, откинувшись на диван, и по лицу ее разлилась скука.

Смягченный ее примирительным тоном, о. Автоном остановился перед нею и заговорил вполголоса, чтобы не слышно было в кухне.

-- Мне ее жалко! Пойми! Я жалею! По-евангельски жалею. Как Христос блудницу. Ведь и Тот не дал... камнями побить...

-- Ну, вот и поступи, как Христос, -- сказала попадья.

-- Да... но... Он боролся с властью обычая, но не с властью лиц. И разве теперь те времена? Разве я Христос? В жизни, кроме сожаления, любви и прочих чувств, есть еще и практические отношения к людям. С ними как быть? Ведь и Христос в затруднительных случаях поступал осмотрительно, давал благоразумные ответы. "Воздайте", -- сказал Он, например, -- "кесарево кесареви, а Божие Богови"...

-- Удивительно, -- с иронией сказала попадья, -- как это вы, священники, текстом из Писания умеете все оправдать.

О. Автоном отскочил от нее, как ужаленный, заметался по комнате и, вдруг выбросив обе руки по направлению к жене, закричал.

-- Не беси ты меня!!

Но тотчас же снова подошел и, все еще взволнованный, остановился перед нею и заговорил горячо и быстро.

-- Почему у нас луга в лесу, на лучшем месте? У предшественника моего, о. Занозина, на болоте луга были... осока одна. У нас трава -- мед! Кто нам пашню из казачьего пая выделил? Амбары и сараи кто построил? Да, одним словом: кто хозяин в поселке? Разве я? -- Атаман! Александр Петрович! А потом... дрова! Баню кто обещал построить? Кто ругу вместе с казенным для нас собирает? Ссориться мне с ним? Поссорься-ка! Подлец, скажешь? Знаю! Да будь он хоть расподлец! Ведь у него все в руках! Тот -- кум, другой -- сват, третий -- приятель... Потревожь-ка, Он атаман... властитель...

О. Антоном исподлобья смотрел на жену, наблюдая, какое впечатление производят его слова.

-- Жалко, -- говорил он, -- а нельзя... Ничего нельзя сделать! Он поставит на своем! Бабки наперед всех девок знают. Стало быть, не дощупаются одной, сейчас вопрос: -- Где? -- Ответ: у батюшки. -- Вопрос: когда, зачем, по какой надобности? -- Ответ...

-- Катехизис практического священника! -- лениво улыбнулась попадья, не изменяя своей скучающей позы.

-- Опять слюна! С тобой поговорить-то нельзя!

Она вздохнула.

-- Не разберешь, кому ты служишь: Богу или... атаману.

-- Служу я делу! -- осердился батюшка, -- а ты... дура!

Он, беспокойно, волнуясь, забегал по комнате, приготовляясь сказать жене еще что-то убедительное, но в этот момент над домом пролетел сильный, как шквал, порыв ветра. Точно гневный дух, не находящий исхода из тьмы и мрака, -- дрожащих, но не уступающих его порывам, -- он обнял дом, взвыл, злобно дохнул на стекла окон, обдав их брызгами. Ставни захлопали, пытаясь сорваться с петель, во дворе что-то с грохотом упало, хлопнула сенная дверь, а в окна, казалась, забарабанили десятки рук, и насмешливые лица зловеще глянули из мрака, искажаясь от изломов стекол.

-- Как странно мне всегда в такой ветер! -- сказала попадья, темными глазами смотря за окно: -- точно смел он со света все живое, а я осталась одна в пустом доме... Бессильная, заброшенная...

Батюшка сердито повел плечом.

-- Началась философия!

Кухонная дверь с треском распахнулась.

В комнату вбежала Татьяна, как мука бледная, руки ее ловили воздух, а губы беззвучно шевелились. Она повторяла какое-то одно слово с непередаваемым ужасом в голосе.

-- Что с тобой?! -- бросилась к ней матушка.

-- Идут! -- лепетала Татьяна.

-- Кто?!

-- Идут!

Матушка быстро вышла в кухню, посмотрела в окно: черная ночь, дрожащая тьма...

-- Дурочка! -- вернулась она, -- это ветер! Успокойся... неси-ка лучше самовар!

III.

Татьяна внесла самовар.

Она пыталась улыбнуться над собственным страхом, но миловидное, худое, детское лицо ее было еще бледно, и она дрожала.

-- Девочка! -- ласково глядела на нее попадья, -- совсем девочка. Танюша! Сколько тебе лет?

-- Шестнадцать, -- проговорила она, застенчиво, но с благодарной нежностью взглянув на попадью.

И вдруг схватилась привычным жестом руками за голову, с диким взглядом:

-- Идут!!