Кошмар

-- Оно, конечно, -- взмахнул он худыми руками, -- неудобно сие... с девицами-то! Но рассудите по умственному... Ежели все девки будут вне брака жить с лицами мужского пола, так ведь это нам... оно того... прямой ущерб. Обыскные книги за окно бросай!

Батюшку поразила эта новая точка зрения.

-- А ведь это верно! -- сказал он, -- совершенно верно!

-- Оно, конечно, -- продолжал дьякон, -- жалостно видеть, когда с дерева ветви срубают. Но ежели они гнилые? Ведь сия девица в разврате жила. Ну, вот... оно того... яко смоковница бесплодная посекается и во огнь ввергается.

-- Опять-таки верно! -- вскричал о. Автоном, ударив ладонью по столу. -- Если с практической точки зрения на дело взглянуть, то жалость жалостью, -- а разврата нельзя поощрять. Он -- заразителен. В нынешнем народе и то благочестия совсем не стало. Порассудишь, так и излишняя власть правителей... на благо!

Дьякон любовно погладил рукою графин.

-- Стеклянное сердце! -- подмигнул он батюшке. -- Можно еще? Все дьяконица-то припрятала. А у меня скорбь...

-- Какая?

-- Так... не знаю! Всегда в ветер у меня... тоска! В брюхе холодно...

-- Выпью и я с вами, -- налил батюшка рюмки, -- что-то и у меня... в бок колет.

Попадья вышла из спальни, заплаканными глазами смотря на собеседников.

-- Пируете? -- усмехнулась она; -- "пир во время чумы"?

-- А мы, -- сказал батюшка, утирая усы, -- Татьяне-то твоей обвинительный вердикт вынесли.

-- Татьяна! -- уныло и точно во сне сказала матушка, темными глазами смотря за окно, точно видела там сотни острых и холодных глаз, смотревших на нее с загадочным упреком. -- Уж что... Татьяна! Мы все как... под могильной плитой! Видим тягучие сны и не можем проснуться.

Она взялась за грудь.

-- Давит... давит!

-- Что давит? -- с некоторым испугом спросил батюшка, думая, что попадья захворала.

-- Всех давит! Что-то... не знаю что! Глыба какая-то... давит!

Она сделала руками жест, точно опускала что-то тяжелое, и вздрогнула от удара ветра в крышу. Казалось, на крышу обрушилась туча и, разбившись в холодные брызги, обдала ими окна и зашелестела по улице.

О. Автоном пожал плечами.

-- Пошли опять... крейцеровы сонаты!

Попадья вдруг вся нервно сжалась и закричала:

-- Оставь ты свои пошлые слова! Съел ты меня ими!

-- Ну, ну, успокойся! -- отмахнулся о. Автоном, -- к слову я...

-- Так не говори ты... не говори ты мне этих пошлостей, -- кричала она с истерической ноткой в голосе. -- Не плюй ты на все... святое!

-- Не скандаль!

-- Да уж... вся-то наша жизнь сплошной скандал!

-- В благородном семействе! -- криво усмехнулся батюшка, -- постыдись хоть посторонних...

Она поднесла руки к лицу и хотела сказать еще что-то обидное и сильное, но вдруг расплакалась и ушла в спальню, выкрикивая сквозь слезы.

-- Разве это жизнь!? Кошмар!!

Дьякон смущенно улыбался и потирал руки.

-- Батюшка!

Он опять любовно погладил графин, подмигивая о. Автоному.

-- Стеклянное сердце... белая кровь!

О. Автоном не слушал его, раздраженно барабаня пальцами по скатерти.

-- Нервы... все нервы! Замучила она меня... с нервами!

Он машинально протянул руку к рюмке.

Но они не успели выпить.

Где-то за окнами раздался беспокойный говор, -- стукнула калитка, сенная дверь.

В залу вбежала Перчиха.

У нее мокрый платок держался только на одном плече, на лице виднелись ссадина и кровь.

-- Что же это такое делается! -- возбужденно кричала она. -- Батюшка, батюшка! Что же ты смотришь? К кому же еще идти?

-- Что там случилось? -- вскочил батюшка со стула.

Попадья выставила из спальни бледное лицо.

-- Батюшка! Батюшка! -- вне себя кричала Перчиха. -- Что они делают разбойники! Суда на них нет? Я вступиться хотела... Смотри, что они со мной сделали! Писарь-то на Татьяне кофту изорвал... за грудь схватил. "Молоко"! -- говорит, -- "она!" -- При казаках велел осматривать, атаман-то! Повалили ее на скамью... рубашку заворотили!

Попадья вскрикнула и схватила со стола белый платок.

-- Я сама пойду... Пойдем! -- звала она бабку. -- Пойдем... Где это? Я сама пойду!

-- Поля! -- вскричал батюшка. -- Нельзя! Куда ты!

-- Я сама пойду... коли ты...

-- Нельзя! -- ловил он ее за руку, -- что тут можно сделать! Только на неприятность нарвешься... Прошу тебя! Я лучше сам пойду... сам!

Он беспокойно засновал по комнате, ища шляпу.

В кухонную дверь ворвалась другая бабка, махая руками и едва выговаривая слова.

-- Танька... утопилась!

IV.

Ветер разорвал тучи и разметал черные клочки их по небу. Клочки бежали, точно в ужасном смятении, спасаясь от невидимой беды и, очистив купол неба, как у запертых ворот, толпились у горизонтов. Мелькая, между ними всходила багровая луна, бросая кровавые отблески на поселок, на степь, на реку.

По берегу реки, жестикулируя, сновали тени людей.

-- Правей! Левей! -- кричали они лодкам, бороздившим речную воду, похожую на кровь. -- У березок смотри! У осоки... багром-то!

Гигант, церковный сторож Фалалеич, зашел по колено в воду и пускал коробочки и щепки, наблюдая, куда они плывут. Но здесь, в водовороте, все они плыли в разные стороны, его примета не действовала.