Костер и Саламандра. Книга первая

— Слава Вседержителю, государыня… кажется, я всё это переживу, — и потёр грудь. — Вот здесь отпустило, будто могильную плиту сняли. Я понял… понял, милая моя государыня… вы можете рассчитывать на меня. Я никогда этого не забуду.

Виллемина кивала, Хальгар снова целовал её руки, а Орстен смотрел на них — и какие-то процессы у него в голове происходили, судя по взгляду. Какая-то бурная алхимическая реакция, которая не слишком-то мне нравилась.

Мне показалось, Орстен в глубине души остался уверенным, что всё это подстроено. Вот прямо всё-всё: и агония Леноры, и приступ мучений его отца, и то, что Эгмонд подавился своим завтраком, — и всё это подстроено исключительно ради того, чтоб над Орстеном поиздеваться.

Я даже подумала, что здесь тоже не без чернокнижия: на детях государя и Хальгара природа так явно отдохнула, что это прямо напоминает сглаз, проклятие или что-то в этом роде.

Может, Орстен, конечно, и бывал когда-нибудь разумным и рациональным, но лично я как-то не заставала такие моменты.

Между тем Виллемина говорила:

— Вы тоже можете мне очень серьёзно помочь, дорогой мессир Хальгар. В организации похорон, в церемониалах… государь считал вас знатоком придворных церемоний, а я — дилетантка, мне неуютно и страшновато. Но, конечно, прежде нужно убедиться, что ваше здоровье не потерпело никакого ущерба, и впоследствии я попросила бы вас не утомляться, прекрасный мессир.

— Дорогая государыня, — отвечал Хальгар прочувствованно, — о соблюдении церемониалов можете не беспокоиться. Это самое малое, что я могу сделать для вас: мы с мессиром Рашем справимся с организацией… трёх похорон, Боже мой… какое горе… Прибережье не помнит такого кошмара.

— Могло быть хуже, — сказала Виллемина и погладила его руку. — Слава Творцу, живы вы и в порядке ваша семья.

Хальгар, кажется, впрямь был благодарен и тронут. Но Орстен даже не делал вид, что эти замечательные чувства разделяет. Он стоял и слушал, как Хальгар рассказывает моей королеве о древних церемониалах, о белых лентах на штандартах, о белых лошадях для траурного шествия, — и думал о чём-то своём, невесёлом и даже раздражающем.

А Виллемина пригласила Хальгара к себе в кабинет, послала за Рашем, Раш пришёл со своим блокнотом — и они принялись составлять новую смету на будущие похороны: прежняя пошла к тритонам на дно. На троих, кошмар… Я поняла только, что денег должно уйти неприлично много. Но — государственные церемонии, ничего не поделаешь.

Мне, в общем, нечего было делать в этой компании государственных мужей, которые совещались с моей королевой по денежным вопросам. Я шепнула Вильме на ухо, что хочу доделать кое-какие сегодняшние дела, свистнула Тяпку и отправилась на поиски Броука.

Дворцовые стражи нашли мне Броука быстро — ради меня, как я поняла, он оставил какое-то своё дело. Лестно, подумала я, но не будем мешать мессиру миродержцу.

— Я на одну секундочку, — сказала я. — Спросить, привели ли ваши люди этого Клая с его хромой ногой.

— Ах да! — вспомнил Броук и приказал своему человеку меня проводить.

В ту самую приёмную, откуда уже забрали наших юных некромантов.

* * *

Клай там сидел, сгорбившись и опустив руки, в том самом кресле у окна, где был Райнор. И вскочил, когда я вошла: неуклюже, и на лицо будто тень легла от боли. Одет бедненько, но чистенько, а причёсывался, похоже, с неделю назад: лохмы дыбом.

Он был намного старше наших маленьких некромантов и намного, намного хуже выглядел — и взгляд у него казался затравленным. И Дар он как-то зажал в себя, спрятал: я почти не чувствовала резонанса, только блик какой-то, отсвет.

— Леди? — и Тяпку увидел.

Глаза у него расширились, и рот приоткрылся.

— Тяпа, — сказала я, — познакомься с дядей, дай дяде «здрасьте».

И моя собака готовно подбежала, виляя хвостом, уселась напротив и протянула лапу.

Клай лапу взял, погладил и стал рассматривать. Здорово сделано, конечно: там сложная система рычажков и подшипников, чтоб собачья лапа верно сгибалась — бронза и косточки в одной системе.

Клай стал рассматривать, как крепятся пальцы с бронзовыми коготками, а Тяпке, наверное, стало щекотно, и лапу она отняла.

— Какое диво… — сказал Клай мне, а Тяпку стал гладить по голове — и она подсунулась поближе. — Невозможное диво, леди.

Тяпка тянулась и блаженствовала — а Клай отпустил себя, Дар отпустил. Чтоб моя собака грелась — ну и она, конечно, грелась от души. Даже подставила ему шею около уха — почесать.

А Клай посмотрел на меня. Красивые глаза: бледно-серые, почти без цвета, октябрьский лёд. Взгляд грустный.

— Понравилась собака? — спросила я.

— Я же почти ничего не могу, леди, — ляпнул он невпопад. — Я же жил, как мышь под веником… чтоб лишний раз не дёрнуться… чтоб не… — и закашлялся.

— Чтоб не убить кого-нибудь случайно? — спросила я. — Сильно хотелось?

Вот тут-то в нём и полыхнуло! Я ему словами в Дар плеснула, как керосином — на еле тлеющие угли: жар изнутри высветил и глаза, и щёки, и спину выпрямил. Красиво, на самом деле.

Клай попытался его уложить, но не вышло — и он резанул правду-матку: