Костяной капеллан

Однажды, впрочем, приключилось такое, отчего во мне что-то сломалось, да так и не срослось. Было уже далеко за полночь, отец пьяным валялся внизу в гостиной. Йохан забрался ко мне в постель, плакал и жаловался на отца. Я попытался, как мог, его утешить, и тогда Йохан… Йохан предложил мне собою воспользоваться – так же, как пользовался отец. Думаю, он хотел порадовать таким образом своего старшего брата, просто это был единственный известный ему способ. Меня тогда замутило, и я осознал – с меня хватит. К чёрту стыд, нахер жалость, плевать, что люди подумают. Людям этого знать и не надо, осознал я тогда.

Мне было двенадцать – почти уже зрелый мужчина, а, как по мне, мужчина сам выпутывается из затруднений. Какой-то холодок пробудился той ночью у меня в душе. Надо положить этому конец, твердил мне он, и положить его надо немедленно.

И вот встал я с постели и спустился в гостиную, где храпел отец. Дрых он у себя в кресле, потный и красномордый от выпитого, рот полуоткрыт, слюна ниточкой на подбородке. А вот и молоток в его рабочей сумке, этим молотком он трамбовал кирпичи. Поднял я этот молоток и долго стоял с ним в руках и смотрел на отца. Смотрел и чувствовал стыд – за то, что он вытворял со мной, а пуще того – за то, что я позволял ему вытворять с Йоханом, пока сам делал вид, будто ничего не происходит. Никто никогда об этом не узнает, твердил мне мой холодок. Никому и не надо об этом знать. И вот я занёс молоток – и разбил отцу голову. И снова ударил, и снова, пока голова отца не превратилась в жидкое месиво, а слёзы совсем не залили мне глаз. Если бы он сделал это первый раз, тогда ещё, наверно, я мог бы оправдаться перед самим собой. Но так было уже долгое время. Я всегда буду в долгу перед Йоханом за все те ночи, что он выстрадал, а я валялся в постели и бездействовал из-за собственной трусости. Знаю: никогда себе этого не прощу.

Когда я снова пришёл в себя, то поднял Йохана, рассказал ему, что наделал, предупредил, что это тайна, и Йохан должен унести её с собой в могилу. Я заставил его поклясться в этом именем матери, а потом мы вдвоём втащили труп отца на лестницу и вытолкнули из окна верхнего этажа на булыжную мостовую. Отец квасил по-чёрному, об этом знала вся улица, а пьяный запросто может вывалиться из окна спальни, справляя ночью малую нужду, и эта смерть не вызвала лишних вопросов. Словом, так случилось, и с тех пор ничего не менялось. С Йоханом мы никогда про ту ночь не заговаривали. Вот откуда взялся во мне бес, холодная тварь, что убила моего отца, и с тех пор этот бес так и сидит у меня в груди.

Я поднял взгляд на тётушку Энейд, сжал кулаки и силой загнал тени прошлого обратно в треснувший тайник у себя в подсознании, где полагалось им храниться. Тётушку я любил, но всё же голос у меня приобрёл сдержанный тон, который означал, что я вот-вот сорвусь и применю силу.

– Никогда не говори со мной об отце, – сказал я.

Энейд в недоумении уставилась на меня и сглотнула. Нет, она ничего не знала, но узнала этот мой тон и, должно быть, догадалась, что что-то было. Что-то, чего она не понимала, и, даст Госпожа, никогда не поймёт.

– Ладно, Томас, – сказала она, и это с её стороны было весьма разумно.

Глава сорок вторая

Через два дня к Эйльсе поступили сведения, что обоз наконец выехал из Даннсбурга – с людьми и боеприпасами, как я и просил. Я принялся продумывать следующий ход.

На кухне в харчевне собрал я военный совет – Анна с Лукой сидели за столом, а Эйльса подметала пол и ненавязчиво прислушивалась к разговору.

– Что же, начальник, мы вот так сразу вдарим по ним взрывчаткой? – спросил Лука.

Я покачал головой:

– Нет. Людей этих я не знаю. Их прислал человек, которому я доверяю, но не знаком ни с кем. Притом они ведь не просто везут порох и огненные камни. У них мечи и арбалеты, испытаем их сперва в обращении с холодным оружием. Не хочется, чтобы Кишкорезы пронюхали, что у меня есть взрывчатка, пока мы не готовы к войне, а воевать мы не начнём, пока я не буду уверен в каждом у себя в отряде.

Эйльса ненадолго прекратила подметать, на лице у неё отобразилась озабоченность.

– Звучит разумно, – сказала Анна Кровавая, Лука поддакнул:

– Ага. Что тогда?

На некоторое время я задумчиво поджал губы.

– В самом начале тропинки, которая ведёт вдоль реки, есть мануфактура, – сказал я. – Сразу после переулка, который поднимается к Доковой дороге. Поняли где?

– Ага, – снова сказал Лука. – Производят там… вроде бы сукно. Вот тут не уверен. В общем, стоят там ткацкие станки, а приводит их в движение большое колесо в конце тропинки. Ткачи, одним словом, и подчиняются гильдии тканепромышленников.

– Правильно, – кивнул я. – Мамаша Адити дерёт с этой мануфактуры большие деньги за покровительство, и тканепромышленники, насколько мне известно, этим не шибко довольны. Если удастся её захватить, перебить охрану и переломать станки, торговцы восстанут против Кишкорезов. Утратить доверие такой важной гильдии и для самой Мамаши Адити будет весьма досадно, и для… тех, кто за ней стоит.