Коварный камень изумруд

В подорожной, и правда, не имелось уведомительной записи о возвратном пути, а имелась только запись о прогоне в одну сторону — до острова Валаам. Подорожную выписывал полковник Булыгин, так вот за десять рублей он уважил просьбу поручика Егорова не писать в огербованной бумаге да с двумя особыми печатями про обязательный обратный прогон. А оставить пустое место. Кроме десяти рублей серебра, полковник Булыгин принял от поручика Егорова лист с просьбой об отставке. Лист полковник подписал как положено, внизу: «Не возражаю», но число при своей подписи поставил то, что будет через пятнадцать дней — «Генваря, 18 дня, 1794 года». Полковник Булыгин тем самым поимел увёртливость в сей документации, ведь поручик пометил просьбу об отставке 27 декабря этого, считай, уже прошлого, 1793 года. А буде чего случись с ним, с поручиком, то ни полковник, ни его служба к этому отношения иметь не будут. Ловко!

Полковник Булыгин так понял, что поручик, доставив ссыльного на остров Валаам, в Петербург носа не покажет, а покатится на государевом прогоне сразу до родного города Курска. И сам допишет в подорожной обратный путь.

Ну и Бог с ним! Этому царствию, видать, конец, а новый царь ничтожного служаку Егорова искать не станет. А сержанту Малозёмову, ежели что, можно прямо, да за деньги, попозже исказать, куда делся его вражина. И пусть тать лиходейный Малозёмов едет в Курскую губернию, да там кровя пущает поручику Егорову. Слава Богу, не в Петербурге останутся те кровя.

* * *

Поручик Егоров ухватил из рук держателя яма подорожную ведомость, сунул в особую сумку, притороченную к ремню:

— Государеву тайну хочешь прознать? Смотри у меня!

— Да нетто я не понимаю, ваше благородие!

— Ну и понимай дальше! Ты, братец, сейчас же подай нам похлебать горячего, да ямщику поднеси стакан водки, да потом чаю поставь.

Поручик тут снаглел. Ямские на этом тракте подавали проезжим только кипяток, а ни водкой, ни щами баловать не обязывались. И в подорожной про питание никогда не писалось.

— Не могу подать...

В избу вошёл Пётр Андреевич, за ним, громко сморкаясь, ямщик.

— Давай, давай, чего просят, — повысил голос поручик, — я уплачу!

Ямской оглянулся на жену, что сидела за столом. Та поспешно скрылась за печкой.

— Пожалуйте, господа хорошие, сюда, в ожидацию, — ямской толкнул дверь в боковой придел избы, где стояли топчаны, стол и скамейки. — Сейчас будут вам и щи, и чай.

— И водку, — грубо добавил ямщик, приписанный к особой экспедиции, — водку мне дай немедля!

Обеденные, наваристые щи, пряженная в печи рыба лосось, да чай, да водка обошлись поручику в тридцать копеек. Однако ох как дорого! А ведь ему ещё ехать да ехать, от Валаама до Тобола, почитай, ещё аж три тысячи верст! Не напасёшься денег!

Глава двадцать вторая

Они сами втащили в стылую приезжую мешок с провизией, которую Пётр Андреевич велел Егорову пока в пути до острова не тратить, да ещё два короба с книгами и бумагами. Их, эти короба, Словцову разрешил взять в ссылку митрополит Гавриил.

Сами порубили хворосту из большой кучи, растопили печь в комнате для приезжих, согрелись. Когда озабоченный послушник принёс медный чайник с кипятком, Пётр Андреевич ловко намешал в оловянных кружках толокна, толокно выпили, кружки вымыли.

Из короба с бумагой Пётр Андреевич вынул чистый лист, из особых отделений короба — чернильницу и перо:

— Вот сейчас я отпишу про тебя к тобольскому купцу Провоторову, Илье Никифоровичу. Он един человек в губернии, кто имеет дело с петропавловскими купцами, гоняющими корабли в Америку. Отпишу, конечно, ложно. Будто ты есть купец петербургский. Хоть это и ложь великая, да где она нонче — правда? Вот я, служивший по правде, облыжно иду на суровую жизнь и не ведаю, когда она станет иметь конец. Может, вместе с моей кончиной? Подай мне ещё раз прочесть письмо графа Толстого к его американскому другу.

Поручик Егоров достал из внутреннего кармана мундира письмо, уложенное в конверт из толстой кожи. Конверт прошит толстой смоляной нитью, а конец той нити заведён на кожу и приварен сургучной печатью графа Толстого. Много чему учили служивых тайной экспедиции. Даже тому, как вскрывать такие вот засургученные печатью письма. Там нужно было накалить иглу и той калёной иглой аккуратно пронзить печать возле нити. Нить вытащится, печать останется в неприкосновенности. Один раз Егоров уже совал иглу, теперь нить ходила свободно. Поручик осторожно вытянул из сургуча нить, расшнуровал край письма, вынул из кожаного конверта половину листа бумаги с личным гербом Толстого-Американца.

Пётр Андреевич бегло проскочил первые строки:

«Дорогой друг, мистер Шульц! Ты всегда хорошо отзывался о Петербурге, в коем прожил почти десять лет и где тебя не обидели в твоих торговых деяниях...»

— А, вот где — о тебе!