Ковентри возрождается

С беднягой Ков прямо беда. Ну и дурацкую же кашу она заварила! Однако это каша не его. Он ей, конечно, постарается помочь, само собой, но до определенного предела. Будем справедливы. У них с Руфью своя жизнь, и им ничто не должно мешать. Никоим образом. Если даже в аэропорту его ждет полиция, он сильно волноваться не станет, не из-за чего. Он выпутается. Господи. Чертов младенец расплакался. Он даст ему две минуты, нет, одну минуту, а потом вызовет стюардессу и пожалуется. Если есть на свете что-то, чего он не терпит, не выносит, это рев проклятущих младенцев. Хорошо еще, Руфь проявила здравый смысл, прислушалась к разумным доводам насчет абортов. Видали бы они отпуск за границей, виллы и личные плавательные бассейны, если б надо было катать детишек в колясках да к тому же покупать кучу всего, что этим детишкам нужно? Как же. Конечно нет. А их дом, был бы он тем ослепительно чистым маленьким дворцом в белых коврах, если б там куролесили малыши? Никоим образом. Вспомнить только, как детки испортили им день свадьбы, сначала глупыми выкриками в церкви, а потом черт-те что вытворяя во время торжественного приема гостей. Он ведь говорил матери Руфи, что надо на приглашениях написать «категорически без детей», но глупая баба с коровьей мордой заявила, что это «обидит оба семейства». Он рад, что Руфь все-таки прозрела насчет своей матушки.

«Ладно, детка, тебе осталось пять секунд визжать, и дядя Сидни нажимает на кнопку. Ради Христа и всего святого на земле, подумайте, ведь этот маленький паршивец с тыквой вместо головы путешествует бесплатно. А я заплатил восемьдесят девять фунтов в оба конца, причем дважды».

Руфь попыталась отвлечь Сидни от жуткого звука. «Бедный малыш, — думала она, — я бы тут же успокоила его, благослови его Бог».

— Сидни, сколько нам еще лететь до Гатуика?

— Час

— Прекрасно. Спасибо, Сидни.

В аэропорту Гатуик, сидя в кафетерии, сержант сыскной полиции Хорсфилд наблюдал, как инспектор сыскной полиции Слай запихивает в свою ненасытную пасть яйца, ветчину, поджаренный хлеб, грибы, тушеные бобы, жареный картофель и хлеб с маслом.

«У диких кабанов я видел манеры получше», — думал Хорсфилд. Сам он без интереса ковырял вилкой в тарелке с куда более незатейливой пищей и поднял глаза лишь тогда, когда съел все, до последнего листика, боба и крупинки. Потом он благоговейно положил вилку и нож на тарелку, словно это были атрибуты священного обряда. Слай подтянул к себе вазочку с мороженым и кусочками банана и опустил ложку в причудливое нагромождение взбитых сливок, украшавших мороженое.

— Та-'вай раз-'ремся, — сказал он.

— Простите?

Слай проглотил четыреста пятьдесят калорий и произнес:

— Я сказал: давай разберемся. Его самолет приземлится через сорок пять минут, так? Поэтому, когда выпьем кофе, установим связь с нашими ребятками в форме и со службой безопасности аэропорта и договоримся, кто что будет делать, так? Слушаете, Хорсфилд? Я ведь сказал «так?».

— Да, я слышал, сэр.

— Когда я говорю «так»,

я задаю вопрос; а вопрос требует ответа, так?

— А, так, сэр, так.

— Так. А вот что мне бы хотелось, так это арестовать его в самолете.

— Да?

— Видел в одном фильме, как это делается. Очень впечатляет. Там был шпион, пытался передать результаты своих экскрементов на Восток.

— Так!

Хорсфилд засмеялся. Его успокоило и обрадовало проявление у Слая чувства юмора. Слай, однако, не смеялся.

— Что тут потешного?

— Результаты экспериментов, сэр.

— Что-то не пойму вас, Хорсфилд. Передавать результаты экскрементов на Восток — дело серьезное. Так?

Хорсфилда душил с трудом подавляемый смех. Необходимо было захлопнуть все отверстия, до единого. Наглухо. Не выпускай его, Хорсфилд. Засмеешься сейчас, и не видать тебе продвижения по службе, ранней отставки и хорошей пенсии.

— Итак, Хорсфилд, я все-таки подымусь на борт самолета, а вы ждите у стойки «Прибытие» на тот случай, если эта сука-убийца настолько рехнулась, что вздумает явиться сюда с букетом нарциссов и приветственным поцелуем. Скоро вернусь. Нужно пустить струю.

Слай неуклюже пробирался среди легких столов и стульев к двери с табличкой «Уборная». Хорсфилд хохотал и хохотал без конца. Прямо автомат «Смеющийся полицейский», и даже не нужно совать монетку в щель. Придя в себя, Хорсфилд пошел к телефону и позвонил домой. Трубку взял сынишка.

— Мэтью Джон Джеймс Хорсфилд в данный момент у телефона. С кем именно вы хотите поговорить?

Хорсфилд снова засмеялся, теперь уже над основательностью трехлетнего малыша в телефонной беседе.

— Это папа.

— Л-ло, папа, говорит Мэтью Джон Джеймс Хорсфилд.

— Да-да, знаю; ты уже говорил. Мама тут?

— Нет, она в кухне; тут один я.

— Можешь пойти позвать маму?

— Да.

Хорсфилд услышал, как трубку вдруг уронили, и она, повиснув на шнуре, стала щелкать, стукаясь о стену. Сколько раз он говорил сыну, что нельзя...

— Дорогой?

— Дорогая, я просто позвонил сказать тебе...

— Ничего не случилось?

— Нет, хотя машину вел Слай!

— О, бедный ты мой.

— Что ты готовишь?