Крайний

Когда обнаружилось у деда Опанаса еврейское мыло в количестве двух штук – одно смыленное, другое новенькое, – я понял, что отец оставил у Винниченки торбу именно с этим добром. С мылом. Сильно разозлился от непонимания. Зачем отцу было городить огород, доверять Винниченке, который насквозь в еврейской крови, еврейское же мыло из невинных останков людей. В этом мне виделось неизгладимое издевательство над всем. Над войной, над мной, над Янкелем, над Хаечкой и прочим в том же роде и духе. Потом я надумал, что мыло отец вручил Винниченке на вечную память, чтоб полицай не забывал. Оставил и наказал передать мне, если я живой, чтоб я хранил и другим показывал. И так и дальше. С собой в Чернигов не потащил, так как не имел уверенности, что найдет меня по указанному адресу. Тут вроде склеилось. Перед школьниками выступать.

Но вполне меня устраивала другая возможность. Я надеялся краем измученного сердца, что в торбе зашито любящей отцовской рукой что-нибудь по-настоящему ценное, пригодное для улучшения жизни. Мыло – это хорошо в смысле прогрессивного человечества. Но хоть что-то ж еще должно было быть. Что-то ж еще мой отец, который не доверился моей матери, должен был оставить своему единственному сыну. Спасенному кровавой полицайской рукой.

И вот наступило утро. Гриша зашел в сарай с торбой. Перевернул ее вверх тормашками. Потряс. На землю выпали пять кусков еврейского мыла.

Я еще лежал. Подгреб их к себе под живот, закрыл.

Говорю:

– Давай сюда торбу!

– Зачем? Она ж пустисинькая.

Гриша потряс торбой в воздухе.

– Пылюка! Я думал тебя с Корюковки забрать, вручить торжественно. А то моя жинка любопытная… Увидит, будет приставать, а то и в дело пустит. Вещь же ж хорошая… А ты смылся. Пуганый ты сильно, Нишка. – Гриша улыбнулся без зла и продолжил серьезно, как отчет на общем собрании: – Батька торбу на чердак закинул. Клялся мне, что сразу и закинул, как твой батька ушел. Моисей просил его, чтоб сохранил. Грошей дал. Немного, но дал. Сказал: «Сохрани. Никому не показывай, а сам сохрани». Батька тогда запуганный был. Ждал, что в Сибирь загонят. Просил, чтоб Моисей за него в случае чего сказал слово: мол, не в претензии как еврей. Моисей обещал. Сказал, что к тебе в Чернигов сходит, а потом торбу обязательно заберет. Объяснил, что тут мыло из евреев. Что такого не слишком много, может, ни кусочка до окончательного суда не остаться, а у него, у Моисея, будет. Он тогда и покажет с демонстрацией. А моему батьке тоже положительно зачтется, если сохранит. Вроде частично искупит себя. Моисей говорил, что такое мыло в магазинах не продавали, а исключительно дарили высоким фашистам. Вроде как для премии или больше для выставки. Нишка, ты думаешь, правда?

– Что из людей делали?

– Нет, что в магазинах не продавали, а штучный товар.

– Ага. Им же гидко было б евреями мыться взаправду. А для выставки сошло б. Я так думаю. А в музее всякое есть. Товарищу Сталину тоже всякие выставки дарили. И папаху громадную великанскую, и сапоги пятидесятого размера. Он же ж их носить не мог. Ни к чему вроде. А дарили ж. Вот теперь музей открыли. Подарочный. В самой Москве, в сердце нашей Родины. Я еще когда не бегал – в газетах читал. И на политинформации. Так и тут. Но ты, Гришка, мне зубы не заговаривай! Кидай торбу сюда!

Я для убедительности похлопал по земле рядышком с собой.

Гриша кинул.

Торба легкая, светится насквозь, как занавеска. Видно, таскал ее отец перетаскал с одного края света на второй. Я прощупал швы, каждую ниточку пальцем обвел. Ничего!

Гриша улыбнулся:

– Ты что, Нишка, думаешь, я ее со всех концов не щупал? Щупал! Ничего там нету! Сейчас прахом пойдет на воздухе. Пылюка одна. На тряпки даже не годится. А ты ее руками тягаешь во все стороны… Что, Нишка, обделался? Забирай свое мыло – и на суд иди. Как тебе Моисей завещал. Или ты не на суд? Или ты на базар пойдешь, а, Нишка?

И засмеялся. И я засмеялся. Так как не хотелось дальше затевать неприятности, и надо было отвести подозрение насчет ценностей, на которые я рассчитывал.

– Вставай, поснидаем, с жинкой познакомлю наново. Ты ее забыл, Шурку…

– Шурку помню. А ты запомни, что я при исполнении задания. И мыло тоже в задание входит. Я про ценности наплел, чтоб тебе глаза отвести. Ты ж про ценности понимаешь, а про голое задание тебе трын-трава.

Гриша обиделся:

– Нишка, если б я хотел за счет этого мыла несчастного забогатеть, я б его продал, и ты б его только и видел. Людям же ж все равно – что еврейское, что собачиное. Особенно если не знать.

Я согласился.

Гриша продолжил свои доводы:

– Мне в пайке мыло дают. У меня мыла хватает. Захочется веревку намылить – к тебе не побегу. Не беспокойся!

И язык прикусил.

Мне не терпелось уйти. Но я спросил Гришу, что, может, появлялся на его горизонте Субботин? Вроде я и сам знаю, но проверяю Гришину честность.

Гриша ответил, что не появлялся. И всем своим видом показал, что понимает, что я его проверяю. Дело такое.

Тогда я спросил, что, может, ищут меня, особенно через милицию? Гриша ответил отрицательно.

Тогда я спросил, что, может, в Остре появлялся Янкель?