Крайний

Израиль один глаз из-под стекла открыл, зыркнул на меня.

Сказал:

– Иди сюда.

Я подошел.

Израиль сказал:

– Я так считаю, что Бог не виноват. Он нас не узнал. Мы его звали, когда припекло. А когда не припекало – не звали. Революцию делали – не звали. В большевики записывались – не звали. А тут такое дело. А он на нас рукой махнул. Умыл руки. А, Нисл, умыл руки Господь Бог наш Всемогущий? А сколько можно: он и так, и так. А мы никак. Мы, как все, хотели. Думали, тогда не убьют, раз без Бога. А людям хоть что.

Израиль махнул рукой. Отпустил меня на все четыре стороны жизни. И грехи мои отпустил заместо Бога.

Я взял пару коржей мацы и пошел на воздух.

Гулял всю ночь. Тепло! Техкали соловьи в гаю. Я думал про любовь и молодость, которую я не знаю, куда девать. Водил пальцами по маце, как слепой. Вроде руками хотел что-то вычитать. Темнота ж, не видно ничего. Не вычитал. Съел всухомятку. И слюны не было, чтоб внутри себя размочить. Ушла куда-то слюна.

Вернулся – старики переполоханные. Переживают – куда я делся. Может, бросил их на произвол.

Я объяснил, что гулял, соловьев слушал. Поставил в известность о принятом решении – пойти по селам, немного денег заработать. Похожу – и вернусь. Никуда от них не денусь.

Израиль пересказал Сарре громкими словами. Я кричать с ней постоянно утомлялся. Израиль брал нагрузку на себя.

Я натаскал воды, куда только можно: и в ведра, и в корыто, и в глечики-макитры. На запас.

Мыло несчастное оставил в схованке, в курятнике. Снарядил торбу и пошел.

Большие села обминал, а в маленьких останавливался и делал свое дело. Грошами не давали, а продуктами, помаленьку.

Надо сказать, что мой внешний вид сильно ухудшился. Волос почти не осталось. Но это и к лучшему в целях конспирации. Исчез и зализ.

Я, конечно, расстраивался, но снявши голову, по волосам не плачут, как гласит народная мудрость. Народ даром не сделает вывод. Зато всегда находился повод веселой шутке: сапожник без сапог, парикмахер без волос. Шутка очень помогала в моих дорогах.

И вот как-то само собой я оказался в Рыкове. В середине июня. Конечно, мое сердце болело за Наталку. Первым делом направился к ее хате.

Она не удивилась.

Живот у нее оказался большой.

Наталка первым делом рассказала, что не видела Янкеля и не знает, где он ошивается. И вообще ничего не знает, и чтоб я не лез с расспросами. Я и не лез.

Посоветовала мне идти в Бригинцы, так как в Рыкове работы не найду. Разве что ей косу срезать.

Сказала и расплакалась, как настоящая сельская баба. Какая она и была, если откровенно.

Я, в свою очередь, поведал про увечье Янкеля и про свое с ним расставанье.

Наталка согласно кивала, будто сверяла со своими знаниями.

И вдруг я говорю:

– Наталочка! А я ж тебя люблю! Иди за меня замуж. Дитю твоему нужен отец. А тебе муж. Хотя б для людей. Я копейку всегда заработаю, ты ж знаешь. Голодная не будешь. Тут сидеть не останемся. Есть одно хорошее место. Уйдем туда, переживем время, запишемся по закону. Не всегда ж так будет…

Она спрашивает:

– А когда так не будет? Когда ты бегать перестанешь? Когда Янкель бегать перестанет? Когда он шкутыльгать, гад хромой, перестанет по белому свету, чтоб ему, гаду, шкутыльгать вечно за мою несчастную долю…

Голосит. С меня на Янкеля перескочила. Я, значит, в стороне.

Я говорю:

– Успокойся. Ты не про Янкеля думай. И даже не про Субботина. И имя его не говори. И я не буду говорить. Ты про ребеночка думай. На тебя пальцем показывают? Не отвечай! Ясно, показывают… А тебе приятно? И мне неприятно. А я ж к тебе с любовью. И заранее к ребеночку твоему с любовью. Собирайся, Наталочка! Собирайся, а то я передумаю из-за твоих выбриков бабских, и останешься ты одна. Вся истыканная. Гулящая в глазах народа.

Она говорит:

– Ты молодой. Я тебя на десять лет больше.

Я отвечаю:

– Сейчас больше – потом меньше. Никто не знает, как повернется. В данную минуту надо не беседы вести, а решать твердо. Идешь со мной?

Она согласилась. Попросила время собраться с мыслями. Но обещала согласия своего не отменять ни в коем случае.

Постелила мне отдельно – в той комнате, где мы спали с мамой.

Ночью я к Наталке присел на край кровати без приглашения.

Спрашиваю:

– Ребеночку не будет вредно, если я с тобой лягу?

Она говорит:

– Может, вредно, а может, и нет. Ложись.

А потом, уже утром, говорит:

– Если ребеночку вредно и он там будет мертвый, значит, и хорошо. Тогда ты не обижайся, я за тебя не пойду. А если там спокойно останется – выйду. Давай подождем. Недельки две. Он раньше шевелился. Я слышала. Если еще шевелиться будет – значит, наш договор в силе. Если нет – прощай.

Сидим мы с Наталочкой как-то, завтракаем, пьем молоко – я у соседней бабы взял за обещание ее и детей постричь.

И Наталочка говорит без выражения:

– Помнишь, Субботин срок давал?

Я не сразу сообразил. Но память подсказала.

– И что, Субботин конец света сделает? Где Субботин? Где Янкель? Где я?

Наталка ничего не ответила.

А моя душа расшевелилась. Счастье меня накрыло с ней, счастье от меня в эту самую минуту и скрылось. В голове замутилось, аж затошнило в горле.

Я говорю: