– Ребята! – сказала она торжественно, со слезой. – Спасибо вам за все. Вы устроили мне замечательный, великолепный, незабываемый Новый год! Это просто чудо! Я его никогда не забуду! Расскажу всем в Москве – не поверят, что у вас такое возможно. Новый год в Ленинграде – просто сказка…

– В Петербурге… – поправил Макс.

Она крепко чмокнула его в щеку и забежала в вагон. Мы подождали, пока поезд не отошел от платформы. И по старинке помахали вслед. Все-таки Петербург – город не только плясок у костра на Дворцовой, но и столица хороших манер. Таких, как у нас с Максом. Будь они прокляты.

– Куда девать это? – спросил Макс, помахивая шампанским.

Я напомнил, что моя мама будет рада видеть нас даже под утро. С шампанским или без. На что Макс возразил, что его мама будет еще больше рада такому счастью. Но я жил ближе к вокзалу, а у Макса не осталось аргументов и бензина.

– Поехали! – наконец скомандовал я.

Уставший и разгромленный мастер соблазнений не возражал.

На привокзальной площади дорогу нам преградила барышня в дырявых чулках, дыхнув одеколоном с бормотухой.

– Молодые люди желают отдохнуть? – Она кокетливо подмигнула, теряя клок прически.

– Ты не представляешь, как молодые люди хотят отдохнуть, – сказал Макс. И протянул ей бутылку. – С новым счастьем, подруга.

Привокзальная дама протрезвела и приняла бутыль, словно родное дитя.

– О, вот это роскошь! Это мне? За что, мальчики?

– Потому что Новый год, – ответил Макс.

– Будет что вспомнить, – добавил я. – С Новым годом вас.

И мы пошли к машине.

– Никому ни слова, – сказал Макс, захлопывая дверцу. – О том, что было.

– А что было? Мирно катались по ночному городу, – сказал я. – Хорошо встретили Новый год. Приятные люди, приятные впечатления. Только и всего.

Разве не так?

Красный, как жизнь

Семейные предания имеют особое свойство: они не меняются. Сколько ни повторяй их за праздничным столом для новых и старых гостей, они всегда остаются прежними. Выдумать лучше прожитой жизни – жизни кровных тебе людей, связанных с тобой ниточкой этой жизни, – не выходит, как ни старайся.

Близкие – неудобные персонажи.

Особенно те, кого уж нет, и они не смогут поправить или усмехнуться над кривой выдумкой. А если наперекор позволишь себе врать – не выйдет ничего, кроме мусора стыда, который придется чистить.

Врать про родных нельзя.

…В конце лета сорок первого года бабушка моя, Тамара Тимофеевна, неожиданно для себя уехала из окружаемого Ленинграда.

Оборонный завод, на котором мой дед, Константин Петрович, служил инженером, невероятным образом выбил для семей сотрудников целый поезд в эвакуацию. Дед еще в июле надел погоны старшего лейтенанта и ушел на фронт командиром минометного взвода. Часть его взвода истекала кровью, отступая, пока не уперлась в дальние пригороды на юге и не встала там намертво. Увольнений не было, еле успевали прибывать новички на место потерь, в Ленинград дед не мог вырваться даже на сутки.

О поезде он не знал ничего.

Но о ценном сотруднике не забыли.

В двадцатых числах августа, поздним вечером в коммунальной квартире, в которой, кроме бабушки, жили ее родители, а еще родители моего деда и две другие семьи, раздался звонок.

Телефон висел в общем коридоре.

Оказавшись поблизости, бабушка сняла трубку. Звонили из профкома завода: для нее, как жены младшего комсостава, оставлена бронь на одно место в вагоне эвакопоезда. Отправление в шесть утра, согласие – в течение часа. Перезвонить по указанному номеру или бронь будет аннулирована.

Бабушка отличалась в семейных делах властным характером, фанатичной любовью к домашнему порядку и при этом полным отсутствием решимости. Она не знала, что теперь делать.

Срываться с места и ехать в эвакуацию?

Значит, оставить работу, а она уже – главный бухгалтер крупного предприятия. Но самое страшное – оставить отца и маму. Как они будут жить в прифронтовом городе без нее, без любимых внуков и ее продуктовой карточки служащего? С хлебом уже было туго, особенно для «иждивенцев» и неработающих. А как ей быть одной с двумя мальчишками – старшему всего семь, а младшему в июне исполнилось два годика – без помощи родителей?

В тот год бабушка была молодой, красивой женщиной: весной ей исполнилось всего тридцать два. Подумать о том, что Ленинград окажется в блокаде и что за этим последует, она совершенно не умела и не могла.

Да вряд ли кто мог.

Как любой советский человек, бабушка была уверенна, что «колыбель революции» никогда не сдадут.

Будет, конечно, трудно, но не лучше ли остаться?

На семейном совете было принято решение: ехать. Бабушка возражала, как могла, до тех пор, пока ее отец, по старинке, как делал его отец – петербургский купец Евдоким Груздов, – не стукнул кулаком по столу и приказал слушаться старших. За них волноваться нечего: как-нибудь переживут! В Германскую немец Петроград не взял и сейчас зубы обломает, а уж как туго было после Гражданской – всяко такое не повторится…

Прадед мой, Тимофей Евдокимович, добрейший и семейственный, бывал, когда надо, весьма властен.

Дочь не посмела ему перечить.

Ночь прошла в бессонных сборах.