Кремлевский опекун

– Я смотрел ваши документы. В них действительно нет ничего интересного и примечательного – обычные справки, как у всех детей, в раннем возрасте потерявших родителей при невыясненных обстоятельствах. И фамилии вам дали уже в детском доме. То есть, к сожалению, достоверно никто и ничего не знает о вашем происхождении… – Добровольский опять замолчал, подбирая нужные слова. – Так вот, мне не так давно удалось кое-что разузнать, правда, пока без подробностей и деталей. Я не хотел вам говорить, пока не восстановлю полную картину – как вас зовут по-настоящему, кто ваши истинные родители. Не хотел, но теперь, видимо, опоздал. Вот это… – он смутился, – то, что я видел… Вы больше никогда не должны этого делать. Я не ханжа, и причина, честно говоря, даже не в вашем возрасте. Хотя и это полное безобразие! – Он выдержал паузу, а потом произнес те слова, которые перевернули все: – У меня есть сведения – и они не подлежат сомнению – что вы происходите из одной семьи!

Дима растерянно посмотрел на Добровольского. Он не хотел знать эту информацию. Настя ничего не понимала, до нее, в силу некоторой объективной заторможенности ума, медленно доходил смысл услышанного.

– Из одной семьи? У меня не было семьи… Что вы хотите этим сказать? – Голос Димы дрожал от волнения.

– Была семья. И ты, кажется, меня верно понял. Я хочу сказать, что вы с Настей брат и сестра!

– Как это? Нет! – непроизвольно воскликнула Настя.

Сердце у нее словно оборвалось. Она наконец-то тоже поняла, что имеет в виду их опекун.

– Этого не может быть! Мы не брат и сестра. Мы муж и жена. Почти что… Я бы знала… я бы почувствовала… Мы никогда раньше не видели друг друга.

Узнай она раньше, хотя бы полгода назад, что Димка ее родной брат, душа бы прыгала от счастья. Еще бы! Рядом с ней появился родной человек! Она всегда тайно мечтала об этом, еще в детдоме тешила воображение, часто в деталях рисовала эту счастливую сцену, поощряла в себе чувства, которые будет испытывать. От этих наивных детских фантазий на душе становилось легче.

И вот… Сенсационная новость не принесла ни радости, ни облегчения. Только обреченное осознание страшного греха. Теперь они останутся один на один со своей сокровенной тайной. И еще – им запрещено любить друг друга. Да и как можно любить, если они брат и сестра? А как теперь сказать мужчинам о том, что она беременна? Своим природным острым женским чутьем она ясно ощутила, что над их будущим ребенком нависла грозная опасность. Нельзя об этом никому говорить. Они заставят ее сделать аборт. Нет! Только не аборт! Она не хочет аборта. Она не позволит аборта! Это все неправда, никакие они не брат и сестра. Добровольский специально так говорит. Если он не знал об этом, когда забирал их из детдома, откуда узнал сейчас? Впрочем, какая уже сейчас разница. Главное, чтобы никто пока не узнал про ребенка…

С Добровольским проще, он и так редко бывает в доме. Но Димка?! Правда, вот уже несколько дней он не только не подходил к ней, но вообще старался не появляться в доме. Это, конечно, облегчает задачу, несмотря на то, что живот у нее совсем небольшой, скрывать становилось все труднее. Во всяком случае, от близких людей.

Хорошо еще, что и в школе, и дома все свыклись с ее мешковатыми нарядами. Она носила платья широкого покроя, под которыми животик был незаметен. Но физическое состояние изменилось. Теперь она уже не могла, как раньше, бегать с полными ведрами, таскать огромные сумки. Ее юный организм не дозрел до того, чтобы распуститься весенним цветком, и набухшая почка угрожающе провисала под собственной тяжестью на хрупкой веточке.

Настю вдруг неожиданно сильно затошнило и повело. Она тихонько огляделась – заметил ли кто в зале ее состояние? Вроде нет. Чтобы не привлекать к себе внимания, она еще ниже опустила голову.

В этот момент как раз на сцене говорили опять о каких-то извращениях. «Ну сколько это может продолжаться? – невольно подумала она. – Как здорово было бы обвенчаться с Димой еще тогда, когда он работал при церкви. Или на худой конец расписаться в загсе! Как все потом стало бы легко, просто и светло. Может, тогда все эти моралисты заткнулись бы и перестали их травить, обвинять, тыкать пальцем. И вообще какое дело окружающим до наших с Димой отношений?»