Крест короля

Король привстал, глянул на светлый узкий прямоугольник, извещавший о наступлении дня, перекрестился и одними губами прошептал утреннюю молитву. Потом заставил себя размять затекшие мышцы и встать.

Жесткая тяжесть железа и новая резкая боль, на этот раз в щиколотках и запястьях, заставили его пошатнуться, но Ричард выбранил себя за малодушие. В конце концов, сам виноват. Во-первых — приняв год с лишним назад глупое решение ехать после кораблекрушения через Германию, а не через Францию. Сам пошел навстречу опасности, а Филипп-Август не тронул бы его. Но уж очень не хотелось оказаться в роли просителя и быть потом обязанным чванливому родственнику. Гордость! Хуже: гордыня. А за гордыню Бог наказывает всегда. И хорошо, если так, а не хуже. Ну а во-вторых — кто же перед спуском со стены по тонкой веревке влезает в железную кольчугу? Да еще — немецкую, которая в полтора раза тяжелее английской или французской (любят германцы таскать на себе вериги!). Не будь кольчуги, они с Марией могли бы спуститься и вдвоем. Хорошо еще, что он вовремя заметил опасность — не хватало только, чтобы из-за него погибла эта чудесная девчонка! Да нет, уже не девчонка. И не «малыш Ксавье». Теперь она — жена рыцаря, и у нее растет ребенок. О том, что супруга Эдгара Лионского беременна, Ричард успел узнать перед самым отъездом из Птолемиады. Тем более надо благодарить Бога, что Мария осталась жива и, судя по всему, сумела бежать. Если б стража тогда ее захватила, болтливый Леопольд уж не вытерпел бы — похвалился!

Мысль о ребенке Эдгара и Марии мучительно напомнила про Беренгарию, про ее округлившийся упругий живот, который король поцеловал, прощаясь с женой, когда та отправилась наконец из Палестины в Англию. Она уж год как родила! Кто у него? Сын? Ричард верил: да, сын. Ему страстно этого хотелось. Каждый раз, опускаясь на колени, чтобы помолиться, он дольше всего молился именно о сыне. Уже потом о матери и о жене. И совсем потом о себе. Для себя он просил одного — сил душевных.

Правда, силы его не оставляли. И душевные, и телесные. Ни жестокая боль от перелома, которая стала притупляться лишь теперь, спустя три с лишним месяца, ни раны, появившиеся на щиколотках и запястьях, там, где их стиснули тяжеленные кольца кандалов, ни душная сырость каменного склепа, ни скудная и грубая пища — ничто не сломало пока еще крепкого здоровья Ричарда Львиное Сердце. Нога срослась быстро и не искривилась, хотя герцогский лекарь не слишком заботился, чтобы правильно сложить кость. Почти не ослабли и могучие мышцы короля. Непомерно толстые цепи на него надели, едва привезя в новую темницу, хотя тогда он еще почти не наступал на поврежденную ногу. Тем не менее Ричард не раз и не два в день заставлял себя становиться в позицию и, воображая в руке то меч, то копье, упражнялся, используя все пространство склепа, который был в длину и в ширину по четыре шага. Этому занятию он уделял по нескольку часов, хотя порой от усилий у него начинала кружиться голова: два куска хлеба и миска кислой похлебки не утоляли голода, а голод — плохой помощник в военных упражнениях. Но пленник не сдавался, и его руки, привыкая к тяжести оков, стали за эти месяцы еще тверже, чем были прежде.

Но главное, за что он постоянно благодарил Бога, — это отсутствие уныния и отчаяния в душе. Ему было тяжко думать, что унизительный плен может продлиться долгие годы, что за это время может умереть его несокрушимая мать, и тогда младший брат растеряет все его завоевания, обескровит Англию, осчастливит ее землями сильных соседей. Он тревожился о молодой жене и ребенке, которого мог пока только представлять. Наконец, короля терзал настоящий страх за своих безумно храбрых друзей, что рисковали жизнью ради его освобождения и наверняка продолжали попытки до него добраться. И все-таки Ричард не испытывал больше отчаяния, которое временами посещало его в первые месяцы плена в Дюренштейне. Тот плен был неизмеримо легче: там узника, хотя и содержали строго, но прилично кормили, не унижали ни тяжкими цепями, ни лишением света. Но именно нынешние тяготы укрепили Ричарда. Он был воин до кончиков пальцев, воин до самой глубины души, поэтому когда становилось тяжко, будто в бою, его сердце загоралось, дух твердел, и он уже ни перед чем не мог дрогнуть.

Кроме того, король унаследовал от своей матери настоящую, ненапускную веру в Бога. Он умел молиться не менее пламенно и искренне, чем это делала Элеонора, верившая вгоспода всеми силами своей неудержимой души. Молитвам Ричард посвящал теперь долгие часы, принося покаяние во многих угнетавших его грехах и получая неизменное утешение. Потому, несмотря на боль и пытку жесткой и узкой каменной скамьей, спал он неплохо. Когда же сон все-таки не шел, пленник начинал вспоминать уроки Элеоноры, повторяя про себя латинские или греческие корни и словосочетания. Это занятие развлекало его час или два, но затем быстро усыпляло.