Критика цинического разума

Труд больше не представляет собой только и единственно борьбу с приро­дой, он есть борьба с людьми. Но эта борьба — борьба в сфере приватной политики; это в высшей степени каверзное дело, которым занималась менее двух столетий назад лишь горстка государственных мужей — искусство разга­дывать чужие интересы и ставить на службу собственным, искусство видеть ситуации в целом, толковать волю эпохи, искусство вести переговоры, заклю­чать союзы, искусство изолировать и наносить удары — без этого искусства сегодня не может обойтись не только финансист, но, в каком-то отношении, и мелочный торговец.

Механизированная профессия воспитывает, делая по­литиком... (S. 67—68).

Предлагаемая Ратенау антропология человека труда имеет в соответствии с этим два аспекта: с одной стороны, трудящееся Я становится эпифеноменом аппарата производства, с другой — тот, кто еще преследует, выступая как «самость», «собственные интере­сы», неизбежно вовлекается в своего рода войну, в дипломатичес­кое, полемическое и политическое предприятие. Везде, где только ни выступает в современном хозяйственном мире Я, оно должно выступать в роли политика, стратега, строящего тонкие расчеты ма­хинатора и дипломата. Значение политической тактики возрастает: она должна прописаться в голове у любого современника; в то же время это «каверзное дело» тактического лавирования опускается все ниже и ниже, становясь занятием каждого мелочного торговца. Вероятно, положение вещей нигде еще не изображалось с такой обе­зоруживающей ясностью и в столь сжатом виде. Там, где Я не хочет стать только лишь колесиком сверхогромной отчужденной маши­ны, оно должно вывернуться наизнанку и обучиться искусству, ко­торым владели ранее только крупные политики; на протяжении дол­гих лет ему придется обучаться политическому цинизму.

Это едва ли идет на пользу нашим интеллектуальным и психи­ческим способностям:

Ум, который поддерживается в напряжении тем возбуждением, которое постоянно приносит день, и непрерывно откликается на него, требует все вре­мя находиться в движении и участвовать в постоянной погоне за впечатления­ми — лишь бы эти впечатления были более жгучими и захватывающими, чем те, которые довелось испытать ранее... Возникают развлечения самого неожи­данного, сенсационного толка, поспешно-торопливые, банальные, роскошные,

неистинные и отравленные. Эти радости граничат с отчаянием... Образ выро­дившегося умения наблюдать природу — автомобиль в нескончаемой погоне за количеством километров...

Но даже в этих безумствах и сверхраздражениях есть нечто машинное. Человек, играющий в общем механизме роль водителя и машины одновремен­но, при растущем напряжении и разгоряченности отдал то количество энергии, которое у него было, маховику всемирного производства... (S. 69).

Проявляя немалые способности физиогномиста, Ратенау рису­ет психологический образ производящего-потребляющего человека. Он разгадывает загадку банальности «абстрактного тщеславия», движущего человеком наравне со столь же отвлеченной от всякой конкретики жаждой обладания товарами.

Это абстрактное тщеславие представляет собой загадку потому, что все восхищение вызывает маска, а эта маска не связана внутренней связью иден­тичности с тем, кто ее носит... (S. 74).

Акты приобретения товаров начинают создавать сеть между алчными масками — сеть, по которой движутся суррогаты и сурро­гаты суррогатов, проходя через руки потребителей. В буржуазном быту дело заканчивается инфляцией предметов, потреблением кото­рых, как кажется, исчерпывается все существование человека.

Ответом на эти мысли оказывается снискавшая шумный успех десять лет спустя книга Генри Форда «Моя жизнь и карьера» (вы­шедшая в немецком переводе в Лейпциге в 1923 г.), в которой и он тоже смотрит на вещи не взглядом капитана индустрии, а взглядом этнолога,— этнолога, описывающего капиталистическое общество:

Доныне происходившее в мире прогрессивное развитие сопровождалось резким увеличением числа предметов повседневного пользования. На заднем дворе американского жилого дома можно встретить в среднем больше различ­ных сложных устройств, чем... во всех владениях какого-нибудь африканско­го владыки. Американский мальчишка школьного возраста окружен, как пра­вило, большим количеством вещей, чем целая община эскимосов. Список ин­вентаря кухни, столовой, спальни и подвала для хранения угля мог бы привести в изумление даже самого склонного к роскоши вельможу, жившего 500 лет назад... (S. 313).

На истощение традиционных источников веры человек-потре­битель может реагировать только пассивно; он хотел бы держаться веры и ценностей, перестав быть тем, для кого они еще действитель­но были значимы.