Кровь и почва русской истории

Близкую позицию занимали славянофилы, в понимании которых Россия принадлежала другой Европе – той, которую потеряли (или так и не обрели) европейцы - Европе подлинно христианского духа любви, смирения, братства. Россия, сохранившая все эти качества в православии и специфически русском типе социальных связей (общинность, соборность, неполитизированность народа), составляла альтернативу Европе атеизма, рационализма, «язв» пролетарства и буржуазности. Как и в случае с «официальной народностью» мы обнаруживаем оппозицию «истинной» и «ложной» Европы, где первая представлена, по точной и глубокой характеристике крупнейшего исследователя славянофильства А.Валицкого «консервативной утопией», а вторая – актуальной Европой.

Точно так же для славянофилов был характерен мессианизм: убеждение в способности России собственным «духоподъемным» примером спасти Европу от ее «болезней». Однако – и это очень важно помнить – в перспективе славянофильства и «официальной народности» русская уникальность рассматривалась в европейском контексте. Россия была не альтернативой Европе, а альтернативой внутри Европы.

Уверенное признание России европейским государством, а русских – европейским народом составляло доминантную черту ментальности российского правящего сословия и отечественных образованных классов на протяжении XVIII - начала XX вв. Единственное значимое исключение в этом отношении составлял не Николай Данилевский с его magnum

opus «Россия и Европа», а так называемые «восточники» - небольшая маргинальная группа русских интеллектуалов 80-х годов XIX в. Хотя их взгляды оказались в густой тени евразийцев, идеи о России как исторической преемнице империи Чингис-хана, о ее принадлежности миру Азии, а не Европы впервые были сформулированы именно «восточниками». Они не были услышаны на исходе XIX в. по причине вестерноцентрической ориентации русской интеллектуальной и культурной жизни.

На протяжении XIX - начала XX вв. в русском дискурсе о Западе сохраняла силу основополагающая оппозиция «истинного» и «ложного» Запада, в которую конкурировавшие политико-идеологические, интеллектуальные группы и течения вкладывали различный смысл. Получивший опыт европейской эмиграции Александр Герцен соглашался со славянофилами в «ложности» Европы буржуазного развития, обнаруживая «истинную» Европу в социальной перспективе французского утопического социализма; правительственные и внеправительственные консерваторы отвергали «ложную» республиканскую и атеистическую Европу во имя «подлинной» Европы христианских монархий и аристократического порядка; отечественные либералы, наоборот, связывали «подлинность» с демократией, республиканизмом, рационализмом и социальными реформами в противовес исторически отжившим династическим консервативным режимам и косной религии; российские радикалы и экстремисты полностью ниспровергали актуальную, современную им Европу во имя будущей Европы социальной революции. Однако вне зависимости от того, как и кем проводились разграничительные линии, вне зависимости от связи русских интеллектуальных представлений и символов Запада с европейскими реалиями, в любой из модификаций оппозиции «истинное - ложное» Россия соотносилась и неразрывно связывалась с Европой, что утверждало ее принципиальную принадлежность к Западу.

Даже радикальная попытка Николая Данилевского преодолеть фундаментальное противопоставление Запада и Востока утверждением о России как не принадлежащем ни Европе, ни Азии отдельном и целостном естественно-географическом регионе, в конечном счете, признавала расовое и культурно-историческое родство России и Европы. Данилевский, отождествлявший языковой и расовый критерии, относил славянские народы и «романо-германский цивилизационный тип» к арийской лингвистической семье. Россия и Европа объединялись им по принципу превосходства над всем остальным – небелым, неарийским – миром. Современным языком можно сказать, что Данилевский относил Россию и Европу к Северу, который противопоставлял Югу.

Даже столь радикальные русские националисты исходили из презумпции западной идентичности России или, как минимум, ее родства с Западом. А авторство концепции «особого русского пути» вообще принадлежало западнику Герцену. Славянофильский мессианизм содержал лишь крайне смутное и расплывчатое представление о том, что Россия, реализовав, наконец, свое моральное превосходство, преподаст Западу «урок» и «исцелит» его «язвы». Заслуга Герцена состояла в соединении мессианского пафоса с интеллектуальным обоснованием особого пути России – доктриной «русского социализма».