Кровавый жемчуг

Пока еще руки не были заняты поводьями двух заводных коней, он, как Семейка, с седла залез на дерево. Правда, ему было труднее – он прихватил с собой деревнинскую пистоль. И, примерившись, принялася срубать с дерева приколоченную харю.

Видать, она и впрямь торчала тут со шведского времени – в три удара парень избавил дерево от этого сомнительного украшения.

Прыгать сверху в седло, как Семейка, он побоялся – еще отобьешь себе, чего доброго, наиважнейшее. Но дал себе слово, что и эту науку освоит.

Когда он с конями вернулся, скоморохи прощались с конюхами. Были у них какие-то надежные люди в Ростокине – туда они и собрались, там и решат, как быть дальше. Может быть, даже, не заходя в столицу, двинутся к Ярославлю или иному городу, к той же Вологде, во всяком случае – на север…

– Больше с кладознатцами-то не связывайтесь, – поучал Тимофей. – А то вдругорядь вас выручать придется.

– Да какой из Гвоздя кладознатец! – воскликнула Настасья. – И не за кладом мы шли! Мы его самого заместо клада закопать хотели!

– Рыла свинья тупорыла, белорыла, весь двор перерыла, вырыла с полрыла! – вдруг звонко зачастил Третьяк, а Филатка ответил ему еще звонче, еще бойчее:

– Свинья тупорыла, весь двор перерыла, вырыла полурыло, до норы не дорыла!

– Бр-р! – невольно встряхнулся Данилка, а Тимофей махнул рукой – чего, мол, со скоморохов возьмешь: святое дело, кладоискательство, и то извратили, обсмеяли…

– Ну, прощайся, свет, с кумой, – сказал Семейка.

Данилка соскочил с Голована.

Настасья подошла совсем близко – казалось, еще шаг, и к его груди припадет. Остановилась, поглядела в глаза, губы чуть приоткрылись…

И у него тоже!..

– Знаешь что, Данилка? – сказала Настасья. – Тебе усы поскорее отрастить нужно. Вот те крест – нужно!

– Сам знаю, – буркнул парень.

Усы с бородой расти пока что не желали, и будь он хоть малость попригожее лицом – на конюшнях задразнили бы красной девицей.

– Ничего ты не знаешь! Ты рожу свою последний раз когда видел?

– А чего на нее глядеть?

– Да уж… – Настасья прищурилась, и Данилка понял, что сейчас будет сказано ехидное словечко. – На твою рожу и санникам, поди, глядеть опасно – с перепугу биться начнут, оглобли поломают. А вот отрастишь усы…

– Да сдались тебе мои усы!

– …и девки тебя любить будут!

Она усмехнулась.

– Нужны мне больно эти девки… – соврал Данилка.

– Постыдился бы! – явно намекая на Федосьицу, упрекнула она. – У тебя, куманек, рожа кривовата. А коли отрастить усы да по-умному их подстричь, то они эту кривизну уберут.

– Это как – кривовата?

Данилка и впрямь гляделся в зеркало или в воду так редко, что от раза до раза успевал забыть собственный образ.

– Малость набекрень, – объяснила Настасья. – Ну, недосуг мне с тобой. Еще раз – за помощь благодарствую! Прощай, куманек! Гляди, когда вернусь – чтоб усы были!

Она отступила и, пятясь, глядела ему в глаза, и вдруг зачастила пронзительным скоморошьим говорком:

– Вейся, усок, завивайся, усок! То не беда, что редка борода: был бы ус кольцом – обнялась бы с молодцом!

– Да будет тебе! Разгулялась! – с беспокойством молвил Третьяк. – Спасибо вам, люди добрые! Лучка, Филатка, кланяйтесь, да и поедем себе подобру-поздорову!

– Делом бы лучше занялись… – Озорной громко вздохнул, понимая, что скоморохи неисправимы, и с высоты конского седла перекрестил ватагу.

В Москву въехали на рассвете. Деревнин звал было к себе, но Озорной так на него глянул – подьячий все понял.

Семейка предложил одно местечко – кто-то из его дальних родственников зерном торговал, так по летнему времени амбары пустыми стояли. Поехали туда, забрались незаметно в амбар, завели туда лошадей и тележку с лежащим Желваком и наконец-то по-настоящему сняли крышку с котла.

– Опись составить надобно, – строго сказал Деревнин. – И, с ней сверяясь, делить.

– Опись – это всегда полезно, – шепотом согласился Богдан.

Колену малость полегчало – всю дорогу Желвак растирал его до жара.

– Заодно и поглядим, что Бог послал! – согласился Озорной.

Чернильница у Деревнина, как всегда, болталась на поясе, он так к ней привык, что, наверно, только в бане и расставался. Перо и бумагу подьячий тоже с собой всегда имел. За писца посадили Семейку. Подстелили епанчу и начали…

– Ну, благословясь! – Деревнин сунул руку в котел и стал вытаскивать, что попадалось. – Крест золотой с мощами, на нем три бирюзы, да два червца, да два жемчуга. Далее – в коробочке серебряной… Погоди…

Он принялся считать перстни, а конюхи зачарованно на них глядели.

– Тридцать один перстень с алмазами, а иные с яхонтами и с бирюзами. Да две запоны золотые, в одной, погоди…

Он поднес запону поближе к глазам.

– Мужик с бабой, что ли? Пиши – два человека, а в другой – птица, и обе с жемчугом… Еще – пуговицы жемчужные бурмицкие…

– Сколько? – спросил писец.

– Пиши – мешок, – подьячий выложил на епанчу мешочек фунта на полтора. – Рукавки замшевые, подложены горностаем, по запястьям шито золотом с шелками, по узору низано жемчугом…

– С боярина какого, поди, сняли, – заметил Богдан. Вроде и горло у него стало отпускать.