Крысиные гонки

Был Попрыгайло-прадед. Родоначальник, можно сказать, династии. Понятно, что давно он жил, ещё до революции. Потом случилась Революция; та самая, которая сначала Февральская буржуазная, потом «Великая Октябрьская Социалистическая», как Октябрьский Переворот приказано было называть уже в 30-х.

И прадед стал Начальником. Вот так вот — практически из грязи в князи, — не за большой ум или преданность революции, или там за заслуги, — просто по социальному происхождению и нахальному, наглому желанию вдруг «стать всем».

Стал директором немаленькой фабрики — чёрт его знает, что она выпускала, не в этом дело. Важно, что получила семья Попрыгайлы-прадеда все причитающиеся попавшему в тогдашнюю номенклатуру блага: спец-паёк из распределителя, машину с шофёром, власть, немаленькую зарплату, и, главное, большую квартиру в номенклатурном доме.

И пошла жизнь семьи Попрыгайло совсем хорошая; очень отличная от той жизни, какой жили в то время миллионы работяг, переживших Гражданскую.

Но недолго длилось счастье — прадед взял и умер. Нет, его не забрали в ЧК, и не сгноили в лагере, — он просто умер. Заболел и умер.

И на этом счастье семьи кончилось.

Не стало большой зарплаты, распределителя и машины с шофёром. Прислуги тоже не стало — к тому времени они уже, как полагалось, обзавелись и горничной. Но самое страшное — из большой квартиры в номенклатурном доме их тоже выселили. Нет, не в барак, но всё же.

Словом, счастье кончилось; и с ним кончилось всё. Весь, как сказали бы сейчас, «позитивный взгляд на жизнь». Осталась ненависть «к этому быдлу», лишившему Семью уже ставших привычными благ, почти обрушивших их в нищету и бесправие.

Не совсем, впрочем — сработали старые связи отца, и дед получил кое-какое образование. За ним — отец Попрыгайлы. В общем, «руками» они уже больше не работали никогда. Но ненависть «к этим гадам», к которым относились, собственно, все окружающие — и более успешные, чем они — за то, что более успешные; и менее — за то, что менее; и равные по статусу — за то, что конкуренты за блага, — осталась. Ненависть взращивалась в детях из поколения в поколение, с младых ногтей. Наполняла смыслом их существование. Заставляла быть активными в общественной жизни и, особенно, в соцсетях. Пропитывать ненавистью каждый пост, каждую строчку.

— Я… я бы… — запинаясь, покраснев от выпитого, бормотал пьяный уже юрист, — Как этот, как его? Принц Чарльз, кажется, говорил? «Я бы хотел в другой жизни вернуться на Землю смертельным вирусом, чтобы истребить её население!»

БорисАндреич понимающе улыбался.

Мэгги с недоумением смотрела на юриста. Её семья, как она помнила из рассказов бабки, хлебнула в то время много-много больше лиха, — но основой стало желание во что бы то ни было пробиться наверх, к благам. Ненависть? Чего ради?.. Этот же…

Вот ублюдок! Больной. Больная, выродившаяся семья.

Наверное, прав был усатый тиран, гнобивший вместе с «врагами народа» заодно и членов их семей; даже термин такой был: ЧСВН — член семьи врага народа. И удел их был лагерь или ссылка.

Большой практик был Иосиф; по опыту знал такую вот породу людей. И чёрт знает, что бы они натворили, оставь их «корни в земле», отстригая только головку растения. Тут семья одного только мудака, лишившись номенклатурных благ, которые по-определению не могли быть наследуемыми, вынашивала ненависть поколениями — и вредила, наверняка! А если бы все так??

— Ну ты и сволочь, Вениамин! — вырвалось у Мэгги.

Староста ухмыльнулся.

— Все… все — сволочи!.. — согласно мотнул головой пьяный юрист, — Думал, эпидемия эта добьёт всю эту людскую свору… нет… рано ещё, видать…

Он начал сползать головой на стол.

— Мудель в сортире, что ли, уснул?.. — хохотнул БорисАндреич.

Поднялся. Глаза нехорошо заблестели.

Мэгги уже знала этот взгляд.

Выбралась из-за стола, цокая высокими каблуками подошла к дивану в углу комнаты; бесстыдно задрала короткий подол дорогущего платья.

— Подожди, колготки сниму. Сейчас колготок хрен где достанешь. Как мне — лечь, или на четвереньки?

Интересно. После акта, который, ради разнообразия, произошёл стоя — Мэгги лишь расставила ноги и упёрлась руками в стену, — желание продолжить такой интересно-познавательный разговор не исчезло. Наверное, реально сказывался сенсорный голод.

— Артист. Вот этот скот — с ним всё ясно: жертва воспитания родителей-уродов. — Она кивнула на храпевшего юриста, который лежал мордой на своём пистолете-пулемёте.

— А ты что? Почему ты убиваешь? Зачем тебе — это? А, Артист? Тебе это — зачем? Тоже — ненавидишь?

Она называла его Артистом только наедине — таков был негласный уговор. Никто не должен был знать, кто он на самом деле.

Тот раскинулся на диване, глядя в дощатый крашеный потолок и блаженно ухмыляясь, только что своё хозяйство заправил в штаны. А Мундель так и не шёл — реально, наверное, заснул в сортире или в сенях. Хоть бы он там себе отморозил что-нибудь, что ли. Семью свою Попрыгайло, Мэгги это знала, услал на весь вечер к соседям.

— А, Артист? Что молчишь?