Кто ищет, тот всегда найдёт. Роман

          - Кончай, - злюсь, - выкать. Когда мы врагами стали? Забыла, как ночевали под одним брезентом?

          - Спиной друг к другу, - уточняет целомудренная.

          - Хочешь так и остаться?

          Она долго молчит, а потом глухо отвечает, наверное, себе самой:

          - Не знаю.

          Сунул замёрзшие руки в карманы, а там – по яблоку. Крупные, жёлто-красные, Коганша всучила, подаришь, наказывала, Саррочке! Хватит и торта! И сам попытался выставить клыки.

          - Марья! – останавливаюсь. – С праздником тебя! – и протягиваю летних красавцев.

          Как же ярко брызнули звёздчатыми искрами её обычно затуманенные глаза! Опять превратившись в девчонку, она осторожно приняла в ладошки праздничные шары, поднесла к лицу и глубоко нюхнула.

          - Спасибо.

          А я, глядя на неё, пожалел, что Крамской не дотумкал пририсовать к незнакомке яблоки.

          - Расскажи, как ты работаешь? – прошу, чтобы самому можно было молчать. Она и рада, язык вмиг развязался, понятно стало, что любит своё клизменное дело, ещё не пресытилась болью и кровью. Слушаю в пол-уха и думаю о своём. Обоим хорошо.

          - Вот мы и пришли, - объявляет, останавливаясь у небольшого оштукатуренного дома с голубыми рамами.

          - Ну, тогда – бывай, - тороплюсь проститься, - забегай, если что, - и слышу уже в спину:

          - И вы – тоже.

          Среди многих достойных черт есть в моём характере одна не очень, чтобы очень – настырность. Если мне что приспичит, я, забыв обо всём, буду добиваться этого, убиваясь, до тех пор, пока не заимею. Бывает, что быстро остыну и уже ничего не хочется, а всё равно лезу напропалую, как будто вожжа под хвост попала и зудит в неудобном месте. Вынь да положь! Так и сейчас. Хочу Маринку и всё! Даже не задумываюсь, что потом, и захочет ли она снова юркнуть. Сразу, с места, врубил последнюю скорость и широкой иноходью пру в ДК – там сегодня праздничные танцы, там я её ущучу.

          Примчался взмыленный в местный храм культуры и прямиком на внутренний балкон, куда выходят двери кинозала на втором этаже, оперся о перила и высматриваю среди танцующих внизу, в холле, серую. Всю толпу обшарил, напрасно глаза порчу – нет её, не хочет танцевать, другим, наверное, занимается. Только хотел бросить высматривать, как вижу – вот она! – на входе нарисовалась. Не медля, сломя голову, лечу вниз, подбегаю, кричу радостно:

          - Маринка! – и пытаюсь схватить за руку, но она почему-то отворачивается и разглядывает, как ни в чём не бывало, танцующих, будто меня совсем не знает. А из-за спины её выходит амбал и хрипит, сощурив пустые зенки:

          - Тебе чего, фраерок?

          Мгновенно переключаюсь на него и примериваюсь, с какой руки врезать: с левой или с правой? Они у меня обе молотобойные. Пока примеривался, остыл: а вдруг садану и насмерть? Шуму будет… Милиция, наручники, а толку? Маринка так и стоит боком, ни разу не взглянув на меня. А я-то, лопух, ничего для неё не пожалел: ни тёплой квартиры, ни чистой постели, ни дефицитной жратвы, половину денег отдал… Предательница.

          - Дай закурить, - расстреливаю гориллу очередью бегающих глаз.

          - Дать тебе в зубы, чтобы дым пошёл? – уточняет он, ухмыляясь.

          Я быстро и презрительно оглядел его с головы до ног – на Маринку времени не хватило – и затерялся в шатающейся толпе. Потом, когда они поднялись наверх, нашёлся и в бешенстве выбежал на улицу. Ну, погоди, грожу в уме, слабая женщина! Месть моя будет неотвратимой и страшной. И обратной иноходью мчусь к дому Марьи. Посмотрим, злорадствую, как тебя перекосит, когда мы заявимся на танцы: я – в элегантном новом костюме, а она – в элегантном тёмно-синем платье. Все расступятся, когда наша элегантная пара слаженно заскользит по зеркальному паркету в томительно-страстном танго. Танцевать я, правда, не умею, но ничего, я способный, по ходу научусь. Маринка, конечно, зальётся виноватыми слезами, призывно закричит, протягивая руки: «Васенька, прости!», и я, конечно, её прощу, как прощал до сих пор всех женщин, которые по ошибке бросали меня. Мы втроём пройдём мимо опешившего амбала, скрежещущего золотыми зубами, и скроемся в темноте ночи. Тут пришлось притормозить: зачем мне две? Что с ними делать? Вдвоём они, тем более, не юркнут. А-а, разозлился опять, чёрт с вами! Вы ещё меня попомните! Сбавил темп и по широкой дуге завернул к конторе. И чего, дурень, лезу в запертые двери, когда есть Сарра? От добра добра не ищут. Меня аж передёрнуло. По крайней мере, торта попробую. Если не слямала. И опять притормозил и по малой дуге завернул к дому.

          Горюн, как всегда, лежал, читал книгу. До людей ему и дела нет. Книги да лошади – вот и весь интерес. Мне бы его заботы. Залёг на думку, руки под голову, чтобы дурное не притекало, вздыхаю тяжело, переживая неудачу. Один раз вздохнул, второй, третий… никакой реакции. Равнодушный он какой-то, эгоист старый!

          - Радомир Викентьевич! – он отложил книжку, повернулся лицом ко мне. – Отчего все женщины такие подлые?

          Он задумался над моим как всегда трудным вопросом, и я даже услышал, как в профессорском мозгу заскрипели изношенные философские шарики.