Кто ответит?

Не торопясь, он подал взвинченному от его дерзкого равнодушия капитану через слегка приспущенное стекло документы. С купюркой, как обычно, хотя давно ему предлагали милицейские удостоверения тех же внештатных консультантов... “Да какой из меня милиционер? Даже внештатный? - искренне отнекивался он. - Потом эти удостоверения надо менять, перед кем-то заискивать... Нет, ребята, лучшие удостоверения на все времена - наличные...”

- Можете продолжать движение. Машину, кстати, пора помыть!

- Благодарю за совет, постовой!

ИЗ ЖИЗНИ ВЛАДИМИРА ЯРОСЛАВЦЕВА

Внезапно потеплело, асфальт стал влажен и черен, морось порывами осыпала стекло, мелкой грязью пылили грузовики, серая и дымная магистраль, заполоненная машинами, жила какой-то угрюмой, механической жизнью индустриальной повседневности, а он, следуя в этом тумане промозглого дня, выхлопов и громыхающего, в липкой грязи железа, вспоминал будни иные, прошедшие; вспоминал, как просыпался по звонку будильника, как дорог и сладок был растревоженный этим заливистым трезвоном сон, однако расставался он с ним не усилием воли, не властным приказом самому себе: “Надо!” Надо тянуть лямку, надо не опоздать, надо не получить выволочки; его поднимало другое: желание трудиться, желание видеть людей, разделяющих с ним этот труд - порой нудный, изматывающий, но всегда необходимый. Необходимый ему куда больше, чем сон и отдых. Отдыхать, впрочем, он не умел никогда. И не понимал, как это - отдыхать?

Может, от родителей все шло, от воспитания. Рос он в рабочей семье, где безделья не принимали органически; все свободное время мать посвящала уборке квартиры, стирке, починке одежды, а отец вечно что-либо мастерил по дому или отправлялся подработать на стороне: то замок в дверь вставить какому-нибудь неумехе, то разбитое стекло, то прокладки сменить в худом кране. И он, мальчишка, тоже всегда был при деле: помогал отцу, матери, видел, как трудно достается хлеб, но и видел, что достать его можно и нужно, пусть работать придется без передышек, с утра до вечера. Труд не пугал его, напротив, был в радости, и он тянулся к нему, тем более взрослые отвечали на это неизменно благодарностью и уважением, а гонять с полудня до вечера мяч во дворе, где сушилось белье на канатах, протянутых между старыми липами, не хотелось, пустым такое занятие представлялось, никчемным, хотя никто вроде бы и не неволил - иди, двери открыты, и мяч есть собственный, и уроки сделаны, иди... Но не шел.

- А это - тебе. - Отец достал пять рублей. - Вместе пахали, получай.

Тогда он помогал отцу ставить новую дверь на петли в соседнем доме, обивать ее дерматином.

- Да ты что, пап, я ж так...

- Не за так, а за работу. За так, сынок, денег не платят. Ну, чего покупать будешь? Мороженое небось?

- Не, я на куртку денег коплю... Кожаную. Как у летчиков.

- В пилоты, стало быть, хочешь?

- Хочу, в общем... Теплая она, куртка... Да и чувствуешь в ней себя как-то... Ну... таким...

- Мужиком, понятно. Ну-ну.

Куртку он себе вскоре купил. Но походил в ней всего два дня. На третий день вечером куртку с него сняла в подъезде компания подвыпивших подростков.

Помахали ножами, угрожая и неумело матерясь, разбили губу. Зачинщика он знал. Знал и других - шпана с соседней улицы, но никому ничего не сказал. Украли, мол, когда в футбол играл - бросил на краю площадки, разиня... Ну и забегался.

Утром следующего дня навестил зачинщика грабежа, подняв его с постели. Зачинщик был голубятником.

- Куртку поносил? - спросил он с порога.

- Какая еще... Да иди ты...

- Голубков не жалко?

- Чё?

- На лестницу выйди, в окошечко глянь...

На тусклой утренней улице у обшарпанной стены дома из красного кирпича жалась непроспавшаяся троица: уже взрослая шпана во главе с Мишкой Сухарем - хулиганы отпетые, побывавшие в колониях, гроза мелкой шпаны, блатные. Нанятые за червонец постоять утром на углу дома. Такая легкая задача Сухаря устраивала, он и объяснений не потребовал.

- Голубки твои на вертел пойдут. Шашлык ребята с утра любят, - заметил Ярославцев и помахал Сухарю рукой.

- Да пошутили мы, чё ты... Ща вынесу...

- И два червонца с тебя.

- Да ты чё?! За что?! - выдавил зачинщик из сухого со сна горла сорванный возмущением крик.

Ярославцев молча указал на вспухшую губу.

- Да откуда двадцать рублей я те найду, откуда?!

- Тогда - пока!

- Э, ну до вечера потерпи, до вечера...

- Где живу, знаешь. Занесешь.

- Принесу, ей-Богу... Голубков не трогай, а? Куртку я щас... пошутили, чего ты...

- Небось на понт мелкоту брал? - осоловелый с похмелья Сухарь миролюбиво прищурился. - Ну, умник...

- Будь здоров, - коротко попрощался Ярославцев.

Дома отец удивился:

- Куртка-то... неужто нашлась?

- Вещь приметная, - сказал он.