Кто там прячется во мраке?

– Я был женат, – продолжал Бродский. – Шесть лет назад. Моя жена была пианисткой, я влюбился в нее, когда увидел за роялем на сцене, в ярком цвете, в звуках… Мы прожили вместе два года, и она ушла. Потом я встречался с коллегой, около полугода, потом… Все это было не то, и наверное, они это чувствовали. Было что-то, чего они ожидали, а я не мог дать. И я понял, что тепло, семья не для меня, что я ущербен… Родители расстались, когда мне было девять. Мама ушла от нас, обещала забрать меня, и я все время ждал. Отец стал пить, не мог больше оперировать – он был хирургом. Работал на «Скорой», скатывался по наклонной, а я все ждал, что мама приедет за мной. Она поздравляла меня с днем рождения – письма приходили из Германии. Я даже не знаю, жива ли она: последние пять лет писем не было. Я постоянно испытывал страх, что меня бросят, даже сейчас, когда я смотрю на женщину, спрашиваю себя: эта тоже уйдет? А Снежана… Она была не такая! Мы понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда. То, что случилось, дикость! Мы были вместе, нас поздравляли, мы пили шампанское, на нас смотрели, а спустя полчаса она с окровавленным лицом, в залитом кровью платье… Если бы я пошел с ней, она взяла бы шубу и мы ушли вместе. Если бы только я пошел с ней! Какой смысл? Следователь сказал, что его найдут обязательно… Я хочу посмотреть на него и спросить: почему? Из-за ничтожных стекляшек? Почему так жестоко? Он не просто убил, а унизил и надругался… Ее разбитое лицо постоянно перед глазами… я этого никогда не забуду. Мне дали запись дефиле и приема, я смотрю ее снова и снова, рассматриваю чужие лица, примеряю роль убийцы то одному, то другому и чувствую, что схожу с ума…

Они сидели молча. Федор ждал, когда Бродский станет оправдываться за то, что позволил себе слабость быть искренним; ему казалось, он понял его: сухой, нелюдим, осторожный в знакомствах, закрытый, не умеющий говорить о чувствах. И еще подумал, что гоняет запись не только Бродский – он, Федор, тоже каждый вечер смотрит, пытаясь рассмотреть…

– Вы извините, я не должен был… – сказал Руслан. – Не привык быть слабым, в моем бизнесе нужна жесткость. Не узнаю себя. Должно быть, философия навеяла, никогда не общался с философом… – он скупо улыбнулся. – Вы сказали, у вас есть вопросы?

– Вы никого не видели, когда поднимались по лестнице? Или в коридоре?

– На лестнице никого не было, а по коридору уже бежала толпа из зала. Все бежали в одну сторону, если бы кто-то шел от гримерной, я бы заметил. Разве что… – он запнулся. – Не знаю.

«Разве что убийца развернулся и побежал со всеми обратно», – мысленно закончил Федор. – Вы знакомы с сестрой Снежаны?

– Нет, она живет в Загребе. Обещала прибыть на свадьбу, но… опоздала. Мне сказали, она приезжает.

– Почему она уехала, не знаете?

Бродский пожал плечами:

– Снежана говорила, что ее сокурсник открыл там бизнес и позвал ее. Это было давно, кажется, десять лет назад. Она – экономист.

Он замолчал, выжидающе глядя на Федора. Тот не удержался и сказал:

– Вы встречались с Тамарой Голик…

– Мы не встречались в полном смысле слова, я уже сказал. Так, виделись изредка. Я не любил ее, да и она… – Он развел руками. – Друзья детства, знали друг друга, доверяли. Она была рада за нас, сказала: приготовила подарок-бомбу на свадьбу. – Он помолчал. – Послушайте, у меня есть коньяк… не против? Одному не хочется.

Федор кивнул, и Бродский поднялся; распахнул сейф, достал бутылку и стаканы, разлил. Федор был уверен, что он предложит помянуть Снежану, но Руслан сказал:

– За философию! Говорят, она помогает выжить…

Они выпили, и Бродский спросил:

– Это правда? Насчет выживания? – Он смотрел на Федора в упор.

– Это дверь, – сказал Федор. – Вы открываете и входите, оставляя суету сует позади. Теперь только вы и мысль, и еще титаны, которые были за тысячи лет до вас, но каким-то образом родственны и понятны вам. Извините за пафос, – прибавил он.

Бродский кивнул…

Глава 13. Из дневника отличницы