Кто ты будешь такой?

А еще по пути нет-нет да и возникают глухие запертые ворота, огороженные забором территории, за которыми наверняка творится ужасное. И ни одной женщины вокруг. Настоящее мужское царство. Аля и Духов переходят по покрытому мхом бетонному мосту мутную бурлящую речку, чуть шире ручья, идут вдоль берега, увитого прошлогодней белой травой, по задам одного из рядов гаражей. Под ногами оказывается то ржавая консервная банка, то распотрошенная лет пятьдесят назад женская сумка, то зачем-то страница из учебника с задачей, мужской ботинок, выцветшая пластмассовая кукла без руки с заляпанными грязью глазами. Аля поглядывает то под ноги, то на небо: оно тут хорошо! Выпуклое, просматривается далеко, да что там – главенствует над всем. И воздух, несмотря на весь этот хлам, здесь сильный, упругий, деревенский.

Духов идет, задумавшись; он совсем забыл про Алю, предоставив ей самой перешагивать, обходить препятствия, перепрыгивать провалы грунта, пробираться сквозь разросшиеся кусты. Уходит вперед метров на тридцать. Но вот встает под старым электрическим столбом, оборачивается, поджидая. Когда Аля подходит, ей кажется, что постройки кончились, но оказывается, гаражная змея просто делает тут поворот и несет свои бесчисленные квадратные кольца куда-то вглубь.

– Мне нравится сюда приходить, – признается Духов, очищая джинсы от прошлогодних колючек. – Сначала весь этот хаос, беспорядок мучает, но он тут сильнее тебя, и в какой-то момент ты просто рассыпаешься на составные части и расслабляешься, теряешь себя. А когда потом выходишь, то оказывается, что ты перебран и стал как новенький.

– Именно так люди поддаются темным страстям.

– Да? Никогда так об этом не думал. Ладно, мы уже почти пришли. И какие же они у тебя? – спрашивает он через несколько шагов. – Темные страсти?

– Так я тебе и сказала.

Искомый гараж выглядит заброшенным. Прошлогодние листья скопились у железной двери. По углу, между фасадом гаража и боковой стеной, тянется молодая березка, растопырив тонкие множественные руки, как индийский бог, имя которого Аля забыла (его фигурка стоит на подоконнике в комнате у Тропика и Киры). Деревце выпустило клейкие новые листья и всем своим видом показывает, что старые, похожие на тряпки листья у основания гаража не имеют к нему никакого отношения.

Духов вставляет ключ в большой замок, поворачивает. Замок поддается не сразу, приходится повозиться. Но вот дверь распахивается: тянет затхлостью, ржавым металлом, пылью. Солнечный свет нерешительно топчется на пороге, не осмеливаясь двинуться дальше. Духов снимает с себя рюкзак, вытаскивает фонарик, светит. Аля видит полки, на них стоят заросшие паутиной коробки, жестяные банки, керосиновая лампа, пустые бутылки. Инструменты. На полу разместилось кожаное кресло от машины, все в бархатной коричневой пыли. Перед креслом стоит ящик, покрытый куском клеенки с абсурдно неуместным тут рисунком мультяшных мишек и бочонков меда. Роль кровати выполняет средней ширины лавка. Из прорезей некогда красного одеяла, постеленного на лавке, выдавились клочки грязной ваты. Над лавкой с потолка свисает на черном толстом проводе лампочка. Вдоль стен выстроились несколько старых чемоданов, сумок разных размеров, есть даже деревянный старинный сундук. На крючке висит фуфайка, так, кажется, называется этот серый ватник, кепка, под ними сапоги. В пыли, как и все тут.

В стенах множество мелких дыр, сквозь которые просачивается свернутыми трубочками свет – можно подумать, что гараж подвергся обстрелу.

– Сколько лет сюда никто не заходил? – спрашивает Аля.

– Дед жил здесь, когда я еще в детский сад ходил, а потом отец несколько месяцев перед отъездом на Кубу.

Духов подходит к сумкам и чемоданам, водит фонариком.

– Погоди, где же. А, вот эта сумка, точно. – Вытаскивает синюю пузатую сумочку с перекрещенными металлическими палочками-застежками.

– Это называется ридикюль, – говорит Аля, – у моей мамы был похожий.

Духов открывает сумку и достает бумаги. Проходят поближе к свету. Сверху бумаг оказывается инструкция на телевизор, потом пачка счетов, несколько школьных тетрадей. Духов просматривает их, протягивает одну Але. Бумага разбухла, напиталась влажностью, пахнет старостью, забвением. В тетрадке сохранились три рисунка. Два почти полностью расплылись, а третий, нарисованный отчего-то в середине тетрадки, цел, по крайней мере в нижней части, раскрашенной цветными карандашами. Аля тотчас узнает сдвоенные вишни на своем платье и полоски на мамином. Глаз у мамы не разглядеть – в этом месте расплывается желтое пятно, а вот шрам на щеке и крупные передние зубы видны прекрасно и отзываются в Але неожиданной тоской. Ее собственные черты почти съело время, но все же Але кажется, что она узнает себя.

– Я возьму это?

Актер пожимает плечами, он занят тем, что открывает поочередно чемоданы и сумки, светит туда фонариком.

– Что ты ищешь?

– Кассету одну. Я на ней записывал отрывки, которые читал вслух для Ивана Арсеньевича.