Кто ты будешь такой?

Устроила Соловьеву в результате мать. Она позвонила в школу, где раньше работала учителем биологии, узнала, что в библиотеке есть место, а в учительском доме – каменной развалине девятнадцатого века – свободная комната. В этом доме обычно селили приезжих учителей. В воскресенье Анна Иоанновна поехала с Соловьевой на такси, чтобы помочь ей обустроиться. Между прочим, впервые за последний год вышла из дома. Вернулась – щеки горят, глаза блестят, энергия бьет. Давно Жуковский мать такой не видел. Принялась командовать: «Андрюша, открой антресоли». Жуковский принес из кладовки стремянку, забрался, открыл дверцы – дохнуло пылью, прошлым, детством. «Достань чайник». Сердце ёкнуло при взгляде на желтый, как сливочное масло, чайник – забытый компаньон маленького Жуковского на кухне, когда тот, вернувшись из школы, делал уроки. «Электрическую плитку!» Достал коробку с нарисованным на картоне агрегатом, сдул пыль, открыл – черный бок плитки уставился на Жуковского как внезапно открывшийся глаз птицы, которую напрасно столько лет считали мертвой. Кастрюля, сковорода – эта чугунная, тяжелая, как гиря, с нагаром по бокам.

Анна Иоанновна принимала утварь, складывала на кухонный стол. «А теперь, Андрюша, видишь там коробку с надписью “Посуда”? Найди пару чашек, тарелки. Что там еще есть?» Он взял детскую тарелку с медвежонком и почти явственно услышал, как мать, молодая, рыжеволосая, с распущенными по плечи волосами, сквозь толщи времени ему говорит: «Когда все съешь, тебе улыбнется медвежонок». Думала так заинтересовать его супом или кашей, но он только пугался и совсем не мог есть. Это воспоминание потянуло другое: кармашек на шортах, на нем вышитая синяя машинка, выпуклая и шелковистая наощупь. Тогда казалось, что машинки на кармашке менялись: ночью появлялась черная, в дождливую погоду возникала темно-серая, а когда сидел на стульчике в детском саду и чуть не дергал солнечные нити, тянувшиеся из большого окна, – ярко-синяя. Уже забыл все это давно, но вот внезапно вспомнил. Зачем мать хранит эти вещи?

В коробке с посудой нашелся заварочный чайник с отбитым носиком, ложки, вилки, нож. «Слушай, там где-то должен быть будильник». Будильника он не обнаружил, зато наткнулся на детскую пластмассовую шпагу – вспомнил, как махал ей в траве недалеко от дома.

Соловьева сидела на стуле у открытого окна, когда Жуковский, постучав, вошел. Серый свитер, джинсы, босые ноги. Колени подтянуты к подбородку. Собранные на затылке волосы выбились и пылают на осеннем солнце. Вьющиеся, но без явственных кудрей, цвета просроченного темного шоколада. Такой уж сегодня выдался день, что все напоминало Жуковскому детские времена. Матери дарили шоколад родители учеников, но она не разрешала сыну его брать, складывала плитки в шкафу рядом с книжками. Иногда, очень редко, каким-нибудь зимним или весенним днем, оставшись дома один, Жуковский не выдерживал и вытягивал одну из нижних плиток. Уносил с собой на улицу и где-нибудь подальше от дома разворачивал, разрывая фольгу от нетерпения. Почти всегда шоколад оказывался просроченным, но маленький Жуковский все равно съедал его весь.

– Мама собрала тебе посуду, еще что-то. – Он поставил сумку на пол.

Подняла голову.

– Спасибо. А тут, оказывается, рядом парк. Его видно, даже когда просто ходишь по комнате.

– Когда-то это был поповский дом.

После семьи священника, расстрелянной в революцию, в этом доме недолго располагался первый городской совет, затем редакция газеты «Красный путь», потом много лет тут находилась начальная школа. А уже с восьмидесятых годов прошлого века сюда стали селить учителей, которые приезжали в Медвежьи по распределению из института. Дом стоял на одном из холмов, внизу расстилался городской парк. Сейчас деревья в парке начали желтеть и краснеть, и он стал похож на обложку сентябрьского номера журнала, одного из тех, что детстве выписывала мать.

На улице еще вчера распогодилось, но в самой комнате было темно, сыро, пахло мышами, моющим порошком. Тут давно не жили. Кровать была застелена знакомым покрывалом, скатерть на столе Жуковский тоже узнал, как и коврик, – мать постаралась придать уют.

– Если тебе нужно вкрутить лампочку или что-то в этом роде… то я мог бы…

– Андрей Андреевич. – Спустила ноги, встала со стула, сжала деревянную спинку обеими руками. – Вы слышали про художника Крушина? Владимира Крушина?

– Я не интересуюсь художниками.

Сцепила руки. Взгляд напряженный, глаза красноватые.

– Его картины были на той выставке, ну, о которой сейчас везде говорят. Этот художник отказался лечиться, сознательно решил умереть. Но не потому, что в самом деле хотел умереть, а потому что считал, что новое душевное состояние, предчувствие, ожидание скорой смерти позволят ему сделать рывок, выйти на более высокий уровень, написать лучшие свои картины.

– Вот как?

Жуковский не очень понимал, как с Соловьевой себя вести, – теперь он не ее преподаватель.

– Как по-вашему – это глупо?

Он чуть было не переспросил, о чем это она.