Кто в тереме?

А потом внучка, предварительно взяв страшную клятву с бабушки, что та не расскажет матери, попросила у нее денег Кире на операцию по смене пола. В первый момент Антонина Семеновна испытала облегчение – не сама внучка хочет стать мужиком. Но тут же от своей клятвы и открестилась, с сознанием полного морального права: все равно, хрен редьки не слаще. Скрывать от родной матери такое!

– Я с тобой тюнюнюнькаться не буду! – кричала в бессильном отчаянии Дуня. – Я тебе не твой любимый папочка! Как запендюрю ремнем по твоей шестнадцатилетней заднице!

Все трое вполне адекватно оценивали Дунину угрозу: она, прежде чем комара прихлопнуть, предупреждала его о грядущих санкциях и извинялась, что вынуждена их применить. Детвора в садике, вверенная ее попечению, звала ее не по имени-отчеству, как прочих воспитательниц и нянь, а тетей Дунечкой. Впрочем, этот факт мог объясняться еще и претенциозным, труднопроизносимым для маленьких деток именем Дуси: Евдокия Валерьяновна.

Юлька высокомерно усмехнулась, схватила куртенку и бабахнула дверью. Дома не ночевала две ночи, на занятиях не появлялась. Дуня с бабушкой Тоней через одногруппниц Юльки вынуждены были заочно принести ей свои извинения, и она явилась домой. Вопрос больше не поднимался, но и с повестки снят не был.

Вот уж напасть!

Бурлаков

Капитан Бурлаков сидел в своем служебном кабинете за столом темной полировки, с потрескавшейся от разрушительного действия времени столешницей, в задумчивости. Задумчивость его периодически нарушалась телефонными звонками, на которые он отвечал, используя широчайший диапазон интонаций, в зависимости от того, с кем общался. Изредка звучала и ненормативная лексика.

Матерщину, в отличие от многих коллег, Бурлаков не уважал в принципе, но… С волками жить – по волчьи выть, как говорится. Некоторыми коллегами он не был бы понят.

Периодически же открывалась дверь в кабинет, впуская нового посетителя – сотрудника или гражданское лицо, злым ветром судьбы занесенного в Приволжский РОВД славного города Артюховска. Гражданские лица обращались с дверью почтительно и, соблюдая должный пиетет, прикрывали ее почти бесшумно. По крайней мере, они старались, или делали вид. Бурлаков при этом каждый раз вспоминал читанное в маршрутке объявление – обращение к пассажирам: «Дверь закрывайте душевно, а не от души!»

У некоторых особо пугливых посетителей даже походка менялась: они еще у двери привставали на цыпочки и приближались к бурлаковскому столу балетными па. Это происходило либо с очень законопослушными гражданами, не имевшими ранее счастья сталкиваться с полицией, либо с теми, чьи рыльца были слегка в пушку.

А вот коллеги при входе не церемонились и захлопывали дверь по-свойски. Каждый из них вкладывал в это единицу силы различной величины, в зависимости от возраста, комплекции и активности, с которой посещал спортзал. Как чуткий инструмент под руками виртуоза-исполнителя, дверь в процессе затухающих колебаний издавала звуки различной музыкальной окраски и наполнения.

Когда Бурлакова навещал, например, разъяренный шеф, дверь по-шаляпински ухала и долго сотрясалась мелкой дрожью, и тогда с инфернальным скрипом открывалась дверца шкафа, темной же полировки, – словно дверь в преисподнюю. Шкаф, вероятно и очевидно, был ровесником письменного стола.

Открывшись, дверца являла присутствующим мрачное нутро шкафа, с различными предметами форменной одежды хозяев кабинета, развешанными на плечиках. А на нижней полке – выстроившиеся в ряд берцы и туфли, хорошо пожившие, но блестящие, как новенькие. Доводилось тут стаивать в свое время даже кирзачам.

Обувка смазывалась щедро, немало гуталина доставалось и на долю полки. Пористая, из ДСП, со временем она пропиталась едучей обувной мазью, стала черной и блестящей, словно антрацитовая плита. У посетителей в головах вихрем проносился ассоциативный ряд, но у всех разный. У законопослушных: уголь – печь – тепло – зима – елка… У тех, чьи рыльца были в пуху: уголь – отбойный молоток – товарняк – теплушка – Сибирь – лесоповал…

Из шкафа медленно начинал заползать в кабинет специфический мужской дух, состоящий из смеси брутального одеколона «Шипр», уксусного запаха ваксы и тяжелого – заношенной обуви. Этот запах был настоян на десятилетиях и для коллег Бурлакова привычен, почти не ощутим, но посетители при распахнутом шкафе долго в кабинете не выдерживали.

Теоретически, дверца должна была фиксироваться бумажным листом формата А-4, многократно сложенным в толстенький квадратик. Но от длительного использования квадратик истончился и истрепался. Он фиксировал дверцу уже не столь добросовестно, и от регулярных мощных ударов входной дверью и сотрясения стен шлепался на пол. Шкаф начинал медленно открываться, вещая скрипучим гласом судьбы: от сумы и от тюрьмы не зарекайся.