Кукловод: Реквием по Потрошителю (СИ)

Учиху Идзуну никогда не тяготили заботы этого бренного мира. Выращенный взлелеянной маниакальной заботой старшего брата Идзуна жил беззаботной жизнью без обязательств, привыкнув, что все проблемы разрешит не кто иной, как Мадара. Потворствуя своему брату, Учиха-старший попросту не мог заметить из-за слепой любви, из-за страха потерять еще одного брата, что вырастил эгоиста, привыкшего к легкому уже протоптанному Мадарой пути.

Такая дорожка, к ухабам и капканам которой Идзуна не был готов, привела его на больничную койку, где он пролежал несколько месяцев живым трупом. Печень и почку ему пересадили в первый день самые лучшие хирурги, вот только что-то пошло не так с сердцем, и оно начало отказывать. Идзуна перенес еще одну безуспешную пересадку сердца, оставшись в ожидании нового органа. Но, будучи обладателем редкой группы крови, оказался в режиме ожидания, который и подтолкнул Мадару на тернистый путь.

Идзуна помнил только день, когда его кромсали, вместе с отпечатавшейся болью. После он провалился в такую беспросветную тьму, какую не встретишь в душе самого бездушного закоренелого убийцы.

Идзуна проснулся от пустого сна, хрипло простонав. Горло припорошило невидимым засыпанным песком, ему казалось, что глотку нашпиговали тонкими иголками — такая острая боль отдавалась при глотании. Он смотрел в потолок, неуверенно смаргивая скопившуюся на ресницах пыль. Попытался приподняться на локтях, но от бессилия рухнул обратно.

Светлая просторная комната выглядела слишком уютной и в то же время роскошной для палаты больницы. Кое-как поднявшись, Учиха ощутил боль в вене — одна игла в нем точно была, от капельницы, чей раствор давно закончился. Учиха отцепил пластырь и, нащупав махровые тапки, поднялся на ноги, но тут же рухнул ничком на ворсистый бежевый смягчивший удар ковер. Ворсинки защекотали ноздри, отчего Идзуна чихнул, и грудь пронзила тупая боль.

Зашипевший Идзуна упрямо пополз к большому зеркалу у окна. Почему-то больше всего ему хотелось взглянуть в собственное отражение, словно оно могло дать ответы на все его вопросы.

И вот он сидит на коленях, смотря в отражение уродливого незнакомца огромными выпученными глазами на осунувшемся бледно-зеленом лице. Или этот незнакомец смотрел на него? Не может «Это», трогающее себя за впалые щеки с острыми скулами, быть Учихой Идзуной. Спутанные отросшие сальные волосы образовали на правом плече гнездо. Глаза — черная впалая яма на лице оттенка засохшей блевотины. Весь его вид и правда напоминал нечто нездоровое пережеванное и выплюнутое в рвотной массе. Кости на ссутулившемся, скрюченном теле торчали как пики, рвущиеся из больничной рубашки.

И как подобает человеку, столкнувшемуся лицом к лицу с монстром, Идзуна закричал.

— Кто вы такие? — осипший голос с хрипотцой продрался с трудом. Обращался он к двум похожим друг на друга мужчинам, подхватившим Идузуну под руки, и стоящей напротив тревожно смотрящей на них женщине с прозрачным омутом глаз и серебристой платиной волос, спадающих до поясницы.

— Мы те, кто дал тебе второй шанс на жизнь. Можешь считать нас своей второй семьей. — У женщины с ласковой материнской улыбкой стояли в уголках глаз застывшие слезы, отдающиеся легким сиянием.

Позволивший уложить себя обратно в постель Идзуна скептично-презрительно оглядел свою новую «семью». Вероятно, очередные связи Мадары, вот только где он сам?

— Где Мадара? Он ведь вас ко мне прислал?

Кагуя переглянулась с Зетцу и, вновь улыбнувшись этой странной и слишком доброй улыбкой, дотронулась до костлявой руки Учихи.

— Нам многое предстоит вам объяснить. Но я думаю, что будет правильнее, если вы узнаете все из письма. — Нераспечатанный конверт лежал на прикроватный тумбе, Ооцуцуки нагнулась, подцепив его рукой с красным маникюром, и передала нахмурившемуся Учихе.

— От кого оно?

— От Обито.

— Обито? — удивленно спросил Идзуна, словно впервые слышал это имя. Нет, он, конечно, помнил Обито, но на кой черт этому бездельнику в лице его родственника писать ему письма?

И тем не менее Идзуна ленивыми и ослабшими пальцами распечатал конверт. Почерк аккуратный, каллиграфический, будто пишущий создавал произведение искусства, а не выводил будничные иероглифы из слов, принявших форму.