Купание в пруду под дождем

…обмахнув полой жирную, с желобком посредине, разъеденную и засыпанную пылью спину, надел на красивую молодую голову жеребца узду, выпростал ему уши и челку и, скинув оброть, повел поить.

Или вот этот, где Василий Андреич с Никитой останавливаются в Гришкино:

– Готов, – отвечала молодайка и, обмахнув занавеской уходивший прикрытый самовар, с трудом донесла его, подняла и стукнула на стол.

Вот вам еще одно задание на цветовую маркировку: на любой странице этого рассказа пометьте факты одним цветом, мнение автора

(философские или религиозные рассуждения или афористические замечания о человеческой природе) – другим. Вы обнаружите, что почти весь рассказ – это сплошь факты, с сильным уклоном в документальное описание действий. Когда Толстой все же предлагает то или иное субъективное суждение о персонаже, предложены они так же объективно и прицельно, как Никита переходит двор, чтобы подготовить лошадь. А поскольку возникают эти суждения внутри матрицы фактов, мы склонны их принять. (Мы принимаем утверждение Толстого, что Никита обыкновенно весел и охотно берется за дело, с той же готовностью, с какой принимаем, что узда ременная и с кистью.)

В той же мере, как мы убедимся далее, когда Толстой описывает мысли и чувства своих героев, получается у него немногословно и точно, простыми объективными предложениями, которые благодаря своему синтаксису и скромности утверждений кажутся фактическими.

Факт втягивает нас внутрь. Это вроде бы один из искомых «законов прозы». «Автомобиль был помятым и красным» – и вот уж автомобиль проявляется перед внутренним взором. Еще ярче он возникнет, если как факт предложено действие: «Помятый красный автомобиль неспешно уехал с парковки». Заметьте, до чего мало мы сомневаемся в этом утверждении, – беспричинное, непроизвольное доверие, позволяющее нам забыть, что нет перед нами никакого автомобиля и никакой парковки.

Но утверждение, что этот рассказ почти целиком состоит из фактов, не означает, что Толстой минималист. У него дар составлять предложения так, чтобы, оставаясь в пределах фактичности, предъявлять изобилие сведений и создавать богатый, подробный, едва ли не переполненный мир.

Заметим разницу между «Служанка принесла самовар на стол» и толстовским вариантом: «…отвечала молодайка и, обмахнув занавеской уходивший прикрытый самовар, с трудом донесла его, подняла и стукнула на стол».

Вот это обмахивание занавеской, то, что женщина донесла самовар «с трудом», стук, с которым она поставила его на стол, то, что несла она его ниже уровня стола («подняла его» и затем «стукнула на стол») – все эти факты вплетены в основное действие «женщина несет самовар на стол». И пусть не вылепливают более конкретного человека (тяжелым самовар мог бы показаться кому угодно), они вылепливают более конкретное действие. Самовар получается тяжелее и горячее, чем если бы она просто «принесла самовар на стол», и я тем самым вижу ее подробнее, чем, по идее, должен: у нее красные щеки, подмышки у рубахи пропотели (а отходя от стола, она сдувает со лба налипшую прядь влажных от пота волос).

Возвращаясь к нашим бензоколонкам, вот одна из них у Толстого: сказать что-то такое, что представляется читателю правдивым. (Набоков называл это «фундаментальной точностью восприятия» Толстого).

Мы знаем, как все бывает и как не бывает. Знаем, как все устроено чаще всего – и как не устроено. Знаем, как все обычно складывается и как не складывается никогда. И нам нравится, когда история согласуется с нашими представлениями о том, как устроен мир. Это нас воодушевляет, и восторг-от-правды побуждает нас читать дальше. В целиком и полностью сочиненной истории это обычно главное, из-за чего мы продолжаем читать. Поскольку все тут выдумано, мы читаем с постоянным легким скептицизмом. Каждая фраза – маленький референдум о правде. «Правда или нет?» – спрашиваем мы то и дело. Если ответ: «Да, вроде правда», – мы выскакиваем с этой заправки и читаем дальше.