Купание в пруду под дождем

«Большинство русских писателей страшно занимали ее <Истины> точный адрес и опознавательные знаки, – писал Набоков. – Толстой шел к истине напролом, склонив голову и сжав кулаки» [39]. Толстой искал правды двумя способами: как автор художественной прозы и как проповедник нравственности. В первом он был мощнее, однако его неотрывно тянуло ко второму. И выходит, что из-за этой борьбы между (по выражению Набокова) «художником, который упивался красотой черной земли, белого тела, голубого снега, зеленых полей, пурпурных облаков, и моралистом, утверждавшим, что художественный вымысел греховен, а искусство безнравственно», Толстой видится нам нравственно-этическим исполином. Словно к художественной прозе он обращается, лишь когда никак без этого не обойтись, тем самым придавая настоящего веса этой греховной слабости, и применяет ее, чтобы ставить важнейшие вопросы и отвечать на них с непревзойденной, иногда мучительной честностью.

Впрочем, согласно дневникам его супруги Софьи Андреевны в домашней среде Толстой нравственно-этическим исполином, в общем, не был. «Давно гнетущая меня отчужденность мужа, бросившего на мои плечи все, все без исключения: детей, хозяйство, отношения к народу и делам, дом, книги, и за все презирающего меня с эгоистическим и критическим равнодушием… Он гуляет, ездит верхом, немного пишет, живет где и как хочет и ровно ничего для семьи не делает… [40] А в биографии будут писать, что он за дворника воду возил, и никто никогда не узнает, что он за жену, чтоб хоть когда-нибудь ей дать отдых, ребенку своему воды подал напиться и 5-ти минут в 32 года не посидел с больным, чтоб дать мне вздохнуть, выспаться, погулять или просто опомниться от трудов» 

[41].

Биограф Толстого Анри Труайя говорит, что Софья Андреевна «защищала себя не перед близкими и современниками, перед следующими поколениями» [42].

Что ж, принимаем к сведению, Софья Андреевна: с человеком этим и впрямь, похоже, морока.

И вместе с тем его работы исполнены сострадания. Этим Толстой и знаменит. Он излучает беспокойство за слабых и беспомощных, видит все стороны любого вопроса, насыщает собою персонажа за персонажем (людей из низов, людей из верхов, лошадей, собак – всех на свете), и художественно вымышленный мир ощущается едва ли не столь же подробным и разнообразным, как настоящий. Вряд ли удастся прочесть у Толстого даже несколько строк и не почувствовать, как освежается интерес к жизни.

Как же нам к этому относиться?

Ну, писатель, разумеется, – не сама личность. Писатель – версия этой личности, создающая модель мира, который отстаивает те или иные добродетели – добродетели, согласно которым личность автора, вероятно, не смогла бы жить.

«Романист не только не выступает ничьим глашатаем… – писал Милан Кундера, …но я бы даже позволил себе сказать, что он не глашатай своим же идеям. У Толстого в первом варианте «Анны Карениной» Анна представала женщиной очень неприятной, и ее трагический конец был в полной мере оправдан и заслужен. Окончательная редакция романа оказалась совсем другой, но не думаю, что в процессе написания Толстой поменял свои моральные принципы; я скорее готов предположить, что он, когда писал, слушал некий голос, выражавший иные, чем у него, моральные убеждения. Он слушал то, что я бы назвал мудростью романа. Все истинные романисты слушают эту надличностную мудрость, вот почему великие романы всегда немного умнее собственных авторов. Романистам, которые умнее своих произведений, следовало бы поменять профессию». [43]

Как предполагает Кундера, писатель открывается этой «надличностной мудрости» техническими средствами. В этом состоит «ремесло»: это способ открыться надличностной мудрости в нас.

Держа в уме это понятие о ремесле, взглянем туда, где Толстой представляется чертовски нешуточным нравственно-этическим исполином: на пятиходовку, которая разыгрывается со стр. 2 этого рассказа.

В абзаце, начинающемся со слов «Жена Никиты, Марфа…», всеведущий рассказчик излагает нам объективную правду: Василий Андреич обыкновенно обманывает Никиту и его жену.