Купание в пруду под дождем

Но, в отличие от Василия Андреича, Ковалев намека не улавливает. Ему и в голову не приходит, что стоило бы изменить повадки. Он хочет лишь вернуться к ним, да поскорее.

Итак, Ковалев – болван. И вместе с тем он один из нас. Вот что-то не так у нас с анализами. Неужто спета наша песенка? Жизнь внезапно кажется драгоценной, а привычки – дурацкими. Зачем мы столько времени тратим на гольф? Чего всё строчим и строчим электронные письма, тогда как единственная и неповторимая жена вот она, рядом? Приходят результаты анализов: все в порядке. Ум расслабляется и впадает в привычную дрему, и мы вновь довольны, вновь лезем в почту – забронировать себе игру в гольф, а жена все так же смотрит на это.

Что собою символизирует нос? Чего он хочет? Зачем он вообще исчезает у Ковалева с лица? Этого мы так и не узнаем. Поначалу может показаться, что исчезновение носа – своего рода побег, бунт против того, какой Ковалев поверхностный, суетливый и высокомерный. Но эта версия не подтверждается: нос исчезает не в ответ на какие бы то ни было действия Ковалева и не возвращается в ответ на прекращение каких бы то ни было действий; он возвращается не потому, что удовлетворен изменениями, предпринятыми Ковалевым в результате пропажи, поскольку Ковалев не меняется никак. Нос возвращается только потому, что его приносят

обратно, – его возвращает полицейский чиновник, – а к лицу Ковалева пристает лишь потому, что… да без всякой причины, предложенной в повествовании, если не считать того, что, как сам Гоголь, возможно, уловил, что пора со всем этим заканчивать.

Вместе с тем Ковалев-то, может, не такой уж и болван. «Я потерял нос без всяких причин, и без всяких причин он вернулся ко мне», – примерно это сообщает он нам. «Подобные напасти будут случаться, как бы я ни жил. А потому продолжу-ка я быть настырно таким, какой есть, заниматься своими делами, собирать медальки, каких не заслужил, и преследовать хорошеньких дам». В мире полно таких людей, да и сами мы таковы: следуем своим увлечениям и милым повседневным привычкам, встаем поутру, чтоб писа́ть, посещаем определенное кафе, собираем керамических уточек, ходим, раскрасив лица в зеленый и желтый, на игры «Упаковщиков» [66]

и так далее, стараясь урвать себе праздника, пока тот самый корабль, о котором шла речь выше, не пошел ко дну.

Нос в его краткой отлучке в широкий мир вполне преуспевает – лучше самого Ковалева. За одно утро он успел обрести все то, что, судя по всему, Ковалев желал бы для себя: продвижение по службе, дерзость, властность, карету с кучером. Нос Ковалева счастливее и свободнее самого Ковалева, деятельнее и блистательнее. (Его, словно героя любовного романа, задерживают, когда «он уже садился в дилижанс и хотел уехать в Ригу».)

Нос – лучшее, что есть в Ковалеве, не подхалимское, уверенное в себе, способное отряхнуть привычку к приличиям, какой рабски служит Ковалев, нос умеет мыслить и жить по-новому и, так сказать, сбегать на континент. Нос – непокорный внутренний дух Ковалева, которому жмут узы современной жизни, нос, по мнению некоторых критиков, – это пенис (с его утратой Ковалев теряет свое мужское начало, не способен вернуться к своей романтической ненасытности), однако красота этой повести – благодаря или вопреки всему этому, а может, и так, и эдак, – в том, что нос остается… носом. Своего рода. Настоящим и метафорическим. Носом, который непрестанно меняется в зависимости от того, для чего он нужен истории. Нос – инструмент, посредством которого нам удается отправиться на поиски того, что сущностно и что мы утратили. Посредством носа Гоголю удается эта его безумная пляска радости. Но вместе с тем это нос. На нем даже есть прыщ.

Как писателю выбираться из подобной истории?

В начале части III нос вновь оказывается у Ковалева на лице. Чтобы отпраздновать это, Ковалев с носом отправляется на Невский проспект и увенчивает этот день покупкой незаслуженной орденской ленты. В этом ощущается финал. (Прямо здесь и можно было б закончить: «…потому что он сам не был кавалером никакого ордена».) Но в такой концовке есть нечто неудовлетворительное, и связано это, думаю, с тем, что в нашей тележке ВПЗ всю дорогу пролежала одна штучка, о которой мы упоминали ранее: иррациональность, которую нам пришлось терпеть всю повесть напролет – все эти неподвязанные сюжетные линии, накапливающиеся неубедительности, мусорный след из не объясненных и необъяснимых событий, какой автор оставил после себя, его сказовые причуды (болтовня, отвлечения, неспособность «отличить проходное от значимого», «несообразные повествовательные акценты» и «безосновательные допущения»). С такой концовкой получается, будто нас вроде как облапошили. Доверяли мы доверяли рассказчику, а он до самого конца так и не раскололся. В допущенных излишествах в повествовании автор (его рассказ) не оправдался (не отчитался о них).