Купание в пруду под дождем

[11]

Алехину сильно хотелось спать; он встал по хозяйству рано, в третьем часу утра, и теперь у него слипались глаза, но он боялся, как бы гости не стали без него рассказывать что-нибудь интересное, и не уходил. Умно ли, справедливо ли было то, что только что говорил Иван Иваныч, он не вникал; гости говорили не о крупе, не о сене, не о дегте, а о чем-то, что не имело прямого отношения к его жизни, и он был рад и хотел, чтобы они продолжали…

– Однако пора спать, – сказал Буркин, поднимаясь. – Позвольте пожелать вам спокойной ночи.

Алехин простился и ушел к себе вниз, а гости остались наверху. Им обоим отвели на ночь большую комнату, где стояли две старые деревянные кровати с резными украшениями и в углу было распятие из слоновой кости; от их постелей, широких, прохладных, которые постилала красивая Пелагея, приятно пахло свежим бельем.

Иван Иваныч молча разделся и лег.

– Господи, прости нас грешных! – проговорил он и укрылся с головой.

От его трубочки, лежавшей на столе, сильно пахло табачным перегаром, и Буркин долго не спал и всё никак не мог понять, откуда этот тяжелый запах.

Дождь стучал в окна всю ночь.

Купание в пруду под дождем

Соображения о рассказе «Крыжовник»

В мой начальный аспирантский семестр в Сиракьюс я впервые оказался на читках – у одного из преподавателей, замечательного автора малой прозы Тобайаса Вулффа [70]. Читал он не свои работы, а из Чехова. Начал с рассказа «Человек в футляре», затем прозвучал «Крыжовник», а напоследок – «О любви». (Эти три рассказа иногда объединяют в «Маленькую трилогию» или в «Трилогию о любви»).

В то время о Чехове я знал мало что. То, что успел прочесть, показалось мне, тупице, невыразительным, безголосым и не залихватским – на том этапе моего развития это был смертельный диагноз.

Но в том, как прочитал Чехова Тоби, мы расслышали, до чего Чехов смешной, до чего индивидуальный и яркий, до чего задушевно он общается с публикой. Именно как в той коляске при мотоцикле, о которых уже шла речь: куда б ни катилась история, мы следовали за нею. Через Тоби мы чувствовали юмор Чехова, его нежность и слегка циничное любящее сердце. Казалось, Чехов здесь, рядом с нами в классе: обаятельный человек, которого легко любить, ценящий нас и в своей неброской манере стремящийся увлечь нас.

Трибуна размещалась у больших окон, и, помню, пока Тоби читал, у него за спиной тихо повалил первый снег. Я наконец-то ощутил себя частью литературной общины, общины, в которой состояли все в этом классе, и все прочие писатели, освоившие здешнюю программу, и Реймонд Карвер, недавно преподававший здесь, и Чехов; все мы здесь вместе, в этом священстве малой прозы.

Вот честно, это изменило мою жизнь.

Я тогда маялся всевозможными вопросами начинающего писателя: должно ли написанное быть остроумным или развлекательным? философским или перформативным? просвещающим или веселым? Чехов в исполнении Тоби ответил: да, конечно, всем сразу. Внезапно потенциал прозы как животворной силы в этом мире показался мне беспредельным. Она способна быть всем на свете: действеннейшим методом общения между умами, всесильным инструментом развлечения – в высшем смысле слова. Кажется, что-то во мне все еще колебалось, хватит ли рассказу мощности для моих грандиозных амбиций, для того, чтобы вместить мои (юношеские) идеалы в искусстве, заключавшиеся в том, что искусство должно дотягиваться до всех – до лучшего во всех – и улучшать жизнь.

После чтения Тоби я в силе малой прозы более не сомневался. Отчаянно желал лишь одного: как начать писать прозу лучше.

Я вот к чему все это: «Крыжовник» занимает в моем сердце особое место.