Купание в пруду под дождем

Тут, поскольку изложение отсрочено и потому что весь механизм рассказа словно бы задуман так, чтобы подвести нас к ней, мы улавливаем: байка Ивана Иваныча о брате (стр. 4–10) и есть сердце «Крыжовника» (ее raison d’être [71], ответ на Зойсов вопрос: «Для чего мне сие излагаешь?»).

В сердце этой байки (то есть в сердце сердца рассказа) – страстная речь Ивана Иваныча о природе счастья, и длится эта речь примерно с конца стр. 8 до середины стр. 10.

Речь эта радикальна, она ошарашивает. Вновь и вновь она меня трогает, я всякий раз верю ей. «Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда». Верю. И, могу спорить, верил сам Чехов; речь словно бы прямиком из его личных дневников. А поскольку та речь (сердце сердца рассказа) «посвящена» вопросу, потакать ли нашему стремлению к счастью или противиться ему, нам кажется, что и весь рассказ есть размышление на эту тему. Вывод Ивана Ивановича – «счастья нет и не должно его быть» – нависает, если глянуть назад, над всем рассказом.

Внезапно мы чувствуем, что это рассказ о счастье – или же он об этом хочет быть.

Ближе к середине стр. 10 есть эта небольшая неожиданная деталь: зачарованные и увлеченные тем, что рассказал Иван Иваныч, мы обнаруживаем, что Буркин с Алехиным… не зачарованы и не увлечены. Им, оказывается, эта байка «про беднягу-чиновника, который ел крыжовник», скучна. В этой обстановке (в тепле и сытости пить чай под портретами алехинских усопших родственников) «хотелось почему-то говорить и слушать про изящных людей, про женщин». Почему? Потому что «здесь когда-то ходили, сидели, пили чай вот эти самые люди, которые глядели теперь из рам».

Что ж, конечно, Буркину и Алехину услышанное не понравилось. Они сами – пример того, о чем говорил Иван Иваныч: заняты только собственными удовольствиями, все такие буржуазно чистенькие, только что налопались еды, приготовленной чужими руками. Их отклик подтверждает то, что предъявляет Иван Иваныч. Довольные и счастливые попросту не слушают. Не желают они слышать ничего удручающего, способного помешать их удовольствию.

Все трое отправляются спать (в постели «широкие, прохладные, которые постилала красивая Пелагея»). Иван Иваныч бормочет последние на сегодня удручающие слова («Господи, прости нас грешных!»), натягивает одеяло на голову и, видимо, засыпает.

На том и конец рассказу.

Но дальше еще два абзаца, и первый из них все меняет.

Абзац этот таков: «От его трубочки, лежавшей на столе, сильно пахло табачным перегаром, и Буркин долго не спал и всё никак не мог понять, откуда этот тяжелый запах».

Итак, Иван Иваныч, этот великий мыслитель-морализатор, на чью сторону мы встали, позволил себе беспечность, от которой пострадал его товарищ: Буркину не спится из-за вони. Или, точнее, ему не спится из-за речей Ивана Иваныча, и он, бессонный, замечает вонь.

Из-за беспечности Ивана Иваныча наше отношение к нему усложняется. («Не уставайте делать добро!»? Трубку почистил бы, Господин Умник.) По-прежнему ли истинна речь Ивана Иваныча? Ну да. И все же нам теперь кажется, что не вполне. Или она сомнительна, раз исходит от человека, не пользующегося собственными советами, – речь, посвященная необходимости жить сознательно, произнесенная человеком, только что поступившим беспечно.

То, что мы сочли выводом, сделанным в сердце сердца истории, – заявление Ивана Иваныча: «Счастья нет и не должно его быть».

Каким оно кажется нам теперь?

Я берусь просматривать рассказ заново, составляю подборку: «Счастье, все о нем». То есть ищу места, способные пролить свет на вопрос: «Счастье: “за” или “против”?»

Например, тот заплыв на стр. 3.

То был, как мы теперь с приятной оторопью вспоминаем, Иван Иваныч, это он бросился из купальни, нырнул посреди ливня в реку [72], смотревшуюся «холодной, злой», тот самый Иван Иваныч, от энергии чьего заплыва «шли волны, и на волнах качались белые лилии», кто, как пацан, все нырял и нырял, пытаясь достать до дна, а затем с удовольствием переплыл на другой берег и поболтал там с крестьянами, – тот самый Иван Иваныч, кто обратится к нам с гневной речью о пороках счастья.

Так за счастье он или против?

Вопреки содержанию речи Иван Иваныч вроде бы подвержен счастью и, более того, к нему тянется и желает его даже больше, чем его друзья.

Может, он уж так против счастья, потому что уж так он за него?

Позволяет ли такое пересмотренное прочтение («Иван Иваныч на самом деле иногда очень даже за счастье») быть точнее предыдущего («Иван Иваныч против счастья»)? Нет. Оба прочтения сосуществуют, отчего истина оказывается масштабнее, чем в том или другом прочтении по отдельности.