Курс. Разговоры со студентами

Крымов (рассматривает фотографии

). Господи, где ты это достала… Это раненые животные… Сбитые, да? Все около дороги… Ничего себе… (Пауза.) Ты знаешь, обычно Чехова делают меланхоликом. В меланхолии есть некоторая задумчивость и отсутствие энергии. А в этих картинках сбитых животных есть трагедия. Есть трагедия раздавленности. И она происходит сейчас, в момент фотографии они еще живы… Лось голову поднял… Это не отсутствие энергии, когда заранее все предрешено, они могут очень сильно, очень сильно желать чего-то и даже делать, они же не умерли, они еще живы, они еще дергаются, они-то, может быть, еще не знают, что их раздавили. Это мы знаем. В общем абсолютный Чехов.

Аня

. Да, для меня его герои – вот эти животные, которые несутся и ничего не понимают. А машина где-то далеко там уже едет. Этот лось еще об этом не знает, и он еще в лесу, но машина уже едет, она приближается, и как бы ничего уже нельзя изменить.

Крымов. У меня это только не соединяется, честно говоря, с Дюрером и Кранахом, картинки которых ты мне показываешь. Потому что там меланхолия в виде задумчивости и безволия, а у тебя намечается что-то более интересное… Мне кажется, что если придумать такого Чехова, который воздействовал бы так же, как сбитый лось на дороге, то есть однозначно трагически…

Потому что Чехов – врач, он врач, жестокий, жесткий диагност. Он чем-то похож на Дорна, который, когда Сорин говорит: «Выпишите мне что-нибудь, чем надо лечиться», отвечает: «Лечиться в 60 лет! Глупость какая!» Он какой-то очень жесткий внутри. Притом что он пишет про людей, которым очень сочувствует, любит их, но их же вскрывает, как патологоанатом. Там внутри у каждого есть сбитый лось. И Чехов слышит шум едущей вдалеке машины…

Я вот тут «Дядю Ваню» репетировал как-то, мы начали разбирать с предыдущим курсом, с режиссерами, кстати. Это мне показалось интересно, и я несколько раз использовал этот разбор для мастер-классов с актерами в разных театрах. Ужасно интересно. Вот как сделать начало? Там такое элегическое, дачное начало. Астров рассказывает, как ему плохо живется, как он постарел, няня говорит, может, водочки выпьешь, трали-вали, пока не придет дядя Ваня, и тоже, выспался не выспался – потом приходят с прогулки Елена Андреевна с мужем, туда-сюда, прошли в дом, эти их обсуждают… Такие вот дачные разговоры… Комары и остывший чай. Но если на это взглянуть резко, без этого дачного флера, то становится страшно: наэлектризованная обстановка и раздавленные лоси. Два лося. Два лося томятся, а жизнь проходит, почти прошла, слышен уже шум машины…

Вот тот лось, которого мы с Мишкой видели давно, я вам рассказывал? Мишка был маленький… Мы ехали на машине за городом и увидели на обочине сбитого лося, он еще так голову приподнимал, как бы не очень понимал, что с ним происходит. Мы начали обсуждать, что люди, которые уже стояли вокруг этого лося, сейчас, наверное, вызовут такую специальную звериную скорую помощь… ну, в общем, проехали. А часа через три возвращались по этой же дороге. Я, когда увидел и понял, что происходит, успел Мишку отвлечь чем-то, чтобы он смотрел в другую сторону, потому что там лося уже свежевали. Прямо у дороги. Эти же люди. Эта меланхолия дюреровская, она тоже хороша, но Чехов – это лось у дороги. Если бы ты в эту сторону захотела пойти, я бы это приветствовал…

Жесткий человек, пишущий про неудачи. «Дядя Ваня» – про неудачу. «Вишневый сад» – неудача! «Три сестры» – поедем, поедем! – никуда они не поедут! Убьют вас всех здесь… Лоси…

Какая бы там ни была Книппер-Чехова, как бы он ни любил ее, но это достаточно жесткая история, если вдуматься, где он тоже – сбитый лось. Вот попался… У него же было столько романов, а он женился на этой актрисе, а она, в общем-то, предпочитала театр, и у нее, в общем-то, должен был быть ребенок от Немировича. Это жуткая театральная такая история. Он влип. Влип. Он нежно называл ее «моя актриса», а она сняла ему квартиру на каком-то этаже, куда он взбирался с одышкой два часа по ступенькам. Зачем-то она повезла его в этот Баденвайлер, когда этого не нужно было делать, всем понятно. Она делала вещи и хорошие… никогда он на нее не жаловался. Но однажды, когда она ему одно и то же подарила на праздники, забыв, что она это уже дарила, он ей написал: «Спасибо большое, но ты мне уже дарила это…» Кошмар! Это Чехов, который слова не скажет, что он обижен! Лось… Жуть. А есть воспоминания Бунина – он сидел с ним вечером, и пришел Немирович, пахнущий хорошими сигарами и каким-то одеколоном, и увел ее. А она говорит: «Ну, тебе же не будет скучно, ты же здесь с Букишончиком, – это они Бунина так смешно называли, – будешь сидеть, тебе не будет скучно?» И они куда-то уехали на концерт, в театр, представляешь? А тот не мог спуститься по лестнице, не говоря о том, чтобы подняться. Какая уж тут меланхолия… Я бы от нее бежал как черт от ладана, от этой меланхолии, во всяком случае в выражении Дюрера и Кранаха… Крах это, а не Кранах… Лось и апокалипсис…