Курс. Разговоры со студентами

Крымов. Я тебя поругаю как учитель. Нельзя мне писать такие письма, что ты на поезде не можешь, а на машине ты не успеваешь, поэтому ты не придешь на урок. Нельзя. Театр – это сообщество людей, которые доверяют друг другу. Это как альпинизм. Если один будет говорить другому на высоте, что он веревку не успел из дома взять, потому что трамвай опоздал, то они сейчас упадут оба – и всё. Это не входит в понятие возможного поведения среди театральных людей. Такого человека не уважают. Просто ты этого больше не делай. Я не хочу копить это чувство, а оно возникает у меня автоматически, потому что в театре, когда встречаешься с таким поведением и тебе долго объясняют, почему этого нельзя было сделать, ты вычеркиваешь этого человека и стараешься с ним не видеться. Что ты выбрала сначала одного, а потом другого, это ты бабушке рассказывай, это не ко мне. Вот и всё. Делаю тебе серьезное замечание.

Аня. Чехов

Крымов

. Понимаешь, вот выходит голый человек, совсем голый. Я понимаю, что этим уже не удивишь никого, но предположим. Вот выходит голый человек. Стоит. Или раздевается, просто раздевается при нас, вешает все – голый человек. Потом выходит Чехов. В пенсне, в халате, осматривает первого и говорит нам: «Леонид Андреевич, 51 год, у него такие-то болезни печени, вот его кардиограмма, вот его анализы… Леонид Андреич, вам не холодно?» – «Нет, ничего». – «Сейчас я закончу». Так. Выходит женщина, тоже раздевается. «Любовь Андреевна, 37 лет, или сколько там (ей до смешного мало), то-то и то-то, болезнь такая-то, в связи с употреблением излишнего алкоголя печень увеличена»… Читает диагноз как врач. «А теперь одевайтесь». Они быстро одеваются и начинают вести сцену из «Вишневого сада» на полную катушку. На полную катушку! Как будто они только что не стояли голыми перед нами, а на полную катушку! И так несколько человек вывести, понимаешь? Там есть конфликтные сцены. Вот вывести трех человек хотя бы: Гаева, Раневскую и Лопахина. Потом дать им быстро одеться, и Лопахин, одеваясь, уговаривает ее продать вишневый сад и говорит, как это сделать. Она говорит: «Простите, я не понимаю». – «Ну как не понимаете?..» – «Не понимаю, я не расслышала, еще раз повторите, пожалуйста…» Это одевание придаст энергию сцене. Ему надо объяснить что-то, а они не слышат, не понимают, все чувствуют неловкость. Наконец, он оделся уже и говорит Гаеву: «Баба вы, вашу мать!» Гаев говорит: «Кого?» И так сцену просто вырастить из врачебного осмотра, понимаешь? Тогда это интригующе, жалко, потому что я только что видел раздетых людей, а это всегда жалкое зрелище. Раздетый человек, голый человек – это всегда жалко, на сцене тем более. Это беззащитно. Вот они все беззащитные. А потом, скажем, Раневскую и Петю, чтобы эта уже немолодая женщина объясняла молодому, но какому-то дурацкому человеку с бородкой и в очках, что нужно иметь любовниц, что так нельзя жить и что она телеграммы от любовника из Парижа получает… Представляешь, насколько это может быть по-врачебному жестко и жестоко. Я делаю маленькую поправку, Аня, к твоей игре. Ты хочешь, чтобы он незаметно ходил и подсматривал, и объяснял мне, что я и так знаю. А я предлагаю их раздеть и чтобы он как доктор объяснил мне физиологически, кто передо мной, а потом бы они, одеваясь, проводили сцену. Я только маленькую поправку вношу… Одна моя знакомая, очень хороший кулинар, говорит, что везде она добавляет сахар, даже в острые блюда. Сахар, говорит, подчеркивает вкус любого блюда. Вот я сейчас просто положил немножко сахара в твой рецепт. Это сильно противоречит твоему восприятию Чехова?

Аня. Это вообще не противоречит, это очень подходит.

Крымов. Тогда скажи мне, что я прочистил тебе голову.

Аня

. Ну вообще, да.

Крымов. Я рад очень. Это одноразовая акция, но, может, она будет повторяться. Это для того, чтобы ты клала сахар в свои блюда, искала этот театральный сахар, который прочищает и делает рельефной театральную игру. Одно вяло, а второе не вяло. Поставь себя на место публики, ты будешь думать: «Что происходит? Как же это так? Вот так беззащитно, жестко рассказывать? Ведь это происходит прилюдно, господи боже мой!» Западный театр уже приучил к каким-то откровенностям, поэтому, наверное, актеров можно уговорить… Если это посвящено какой-то идее, то можно уговорить, можно объяснить.

Есть такое понятие, как энергия игры. На этом строится воспитание актера, на этом строится все. Мы это не обойдем, это обходить бессмысленно, без этого мы превращаемся в обойщиков. Даже если в королевских обойщиков, этим заниматься неловко. Художник не обойщик, художник – пчела, которая собирает мед, пыльцу со всех цветов своей жизни и выдает это в виде образа, игры, спектакля. Спектакль – это игра. Образы – это чтобы люди поняли, что вы были в горах, и в низине, и в полях, и на кладбище тоже цветки понюхали, и все смешали в свой мед. Он очень терпкий…

Мартын. Лермонтов. Продолжение