Кузнец (СИ)

Вместе с ним пошли к складу, где хранилось вооружение. Отобрали две сотни самых новых, сверкающих кирас, шлемов. Взяли и сотню алебард-бердышей, которые использовали казаки без особого желания. Но смотрятся они замечательно. Решили, что пойдут с нами из Хабаровска сотня казаков, а две сотни будут Благовещенские. Туда уже отправили гонца. Да не просто гонца, а Макара, считай, самого уважаемого казаками человека, моего старого друга. На нем подготовка отряда, кораблей, прочих, необходимых для путешествия примочек.

Тимофей отправился собирать отряд, а я побежал крутиться дальше. Следующий пункт маршрута был Клим Иванов, главный над военной техникой. Клим был женат… на артиллерии. Все, что не было связано с механикой или с кузнечным делом его просто не интересовало. Так и жил бобылем. Если бы я не настоял на строительстве для него нормального дома, он и ночевал бы при мастерских. Дома его не было. Зато в мастерских он был. Уже о чем-то ругался с мастеровыми, показывал новые образцы. Работает человек. Завидую. Долго завидовать у меня времени не было. Потому, наскоро объяснив другу ситуацию, потащил его отбирать огневое сопровождение в поездку.

Решили, что пойдут из Хабаровска два самых новых коча, парусно-гребных судна изрядной вместимости. Была на них палуба и даже «чердак», то есть каюта. На вооружении было четыре пушки по бортам. Но мы решили установить еще и по носовой и кормовой пушке. Грузовые и транспортные суда пойдут из Благовещенска. Шесть пушек на речном судне – это сила. Причем, наши пушки можно и на лафет установить, если нужда будет. После долгих споров решили взять с собой и один гатлинг с изрядным запасом лент. Но не устанавливать его, а, наоборот, хорошо спрятать и без крайней нужды не демонстрировать. Отобрали и две сотни лучших пищалей. Думаю, хватит. Ну, и запас гранат. Не на войну, конечно, едем. Но лучше, чтобы все козыри были с собой.

На третий день после боя у Корчеевской луки уже вышли в новый, надеюсь, мирный поход. Все же у семейной жизни есть издержки. Уходил я с тяжелым сердцем. А Люда, так и вовсе, выглядела, как ушибленная. Даже маленький Андрейка хмурил едва видимые бровки и кряхтел, как старичок. Вроде бы, идут по очень важному делу, все это понимают. А все равно расставание – вещь крайне тяжелая. Уже на пороге обнялись с Людкой. Она так, как в первую нашу ночь в новой жизни, провела по моему лицу пальцами, словно запоминая. Чувствую, сейчас оба реветь начнем. Повернулся, выскочил из дома, из ворот, как ошпаренный. Ничего, родная! Скоро уже все срочные дела утрясу, тогда и будем вдвоем. Хотя нет, втроем, а там и, глядишь, вчетвером.

Плыли быстро. Остановку сделали только однажды, ноги размять. Дошли до Благовещенска за пять дней. Почти рекорд. Устали, но отдыхать было некогда. Тимофей с Макаром занимались погрузкой, а я отправился к отцу Фоме. Говорили долго, но, в конце концов, пришли к согласию, что ехать ему со мной надо. Ему самому было интересно познакомиться с воеводой-богомольцем. А про Аввакума ему, оказывается, письмо из епархии было. В Тобольске он был положен в сан протоиерея. Я не вполне сведущ в этих делах, но понял, что он над местным священством главный. Так вот, про Аввакума ему было послание с предостережением, что речи того протопопа не вполне церковные, как и деяния. Словом, в моих опасениях по поводу огнеустого отец Фома меня вполне поддержал.

Потом отправился я к деду Лавру. Тот уже давно жил не в домике на отшибе, а в городе при больнице. Практически, был он моим министром здравоохранения. И, должен сказать, министром этим я был доволен. Пенициллин он не изобрел, панацею от всех болезней тоже. Как и все, уповал на молитву. Но вместе с тем, жил по принципу, что помоги себе, тогда и Господь поможет. Его стараниями готовились сестры милосердия, травницы, знахарки, что собирали травы, делали целебные настои, но могли и ножом фурункул вырезать, гниющий орган удалить, зуб вырвать. Следил он и за питанием больных. На это я тоже выделял средства. Старался содержать все в чистоте. По его просьбе отрядили двух вдов, чтобы убирали, стирали, мыли. За то они тоже получали жалование. В результате болезни и раны, от которых прежде люди умирали, теперь часто излечивались. Благовещенцы на него молились, хотя отец Фома и не вполне это одобрял.