Квартира

Потом они сидели за столом в комнате и пили чай из фарфоровых чашек. Фролову досталась чашка с еле заметной трещинкой у ручки и парадным золотистым ободком. Он подумал: сейчас такие красивые сервизы даже в «Березке» не найдешь, а у Юдиных они преспокойно стоят в буфете на даче и используются не в праздник, а в обычный день.

Он задался вопросом: если Юдины так хорошо живут, то почему не могут добиться отдельной кооперативной квартиры, как у Егорова? Вопрос был идиотский. Мозг Фролова судорожно искал привычное. Он готов был думать о чем угодно, лишь бы не о главном: значит, вот как это бывает. Теперь я не я? Я кто-то другой? Теперь все изменится? Казалось немыслимым, что сегодня Фролов вернется домой и будет как раньше смотреть в глаза Лене и Ваньке.

— И все-таки не могу понять, откуда ты взялся, Вов. Так странно, что я тебя раньше не видел.

— Может, видел и забыл.

— Ага, конечно. Ты чего, не знаешь, что ты очень красивый?

У Фролова подвело живот.

— Хороший сервиз, — сказал он, чтобы сменить тему. В фарфоровой чашке кружились мелкие чаинки.

— А… да. Это еще папа привез. Не помню, откуда.

Пауза растянулась надолго. Тикали часы. Звякала ложечка, мерно перемешивающая чай.

— Ну… мне, наверное, пора, — сказал Фролов.

— Стой, погоди. Может, останешься?

— Пойду.

— Правда, останься. Куда спешить?

— Нет. Я пойду. Извини.

Юдин догнал Фролова в сенях.

— Мы еще даже на рыбалку не ходили.

Фролов подумал: какая рыбалка, ну кого ты обманываешь.

Все было так глупо, так ярко и так дико. Фролов ехал в электричке и смотрел в окно. В какой-то момент громыхнули двери, и в дверях вагона появился грузный мужчина в кепке и больших очках. Он блаженно улыбался и смотрел куда-то вдаль — не на людей, а поверх голов. Откашлявшись, он затянул «Одинокую гармонь».

— Словно ищет в поте-е-е-мках кого-то… и не мо-о-ожет никак отыскать!..

Он пел не так уж плохо, но слишком уж громко. То ли был глуховат, то ли не соизмерял силы. В вагоне электрички клубилось раздражение, а Фролов был даже рад, что все взгляды обращены к певцу. Теперь он мог закрыть руками лицо и безнаказанно всхлипнуть.

Никого не слушая и ни на кого не глядя, певец допел свою песню, снял кепку и прошелся с ней по вагону. Фролов бросил в кепку двадцать копеек.

— Дай вам бог здоровья, — громко и внятно сказал блаженный, сунул двадцать копеек в карман безразмерных штанов и пошел в другой вагон.

Фролов проводил его взглядом и с завистью подумал: свобода.

12

Вот так. Хорошо. Можно считать, что ничего не было. Фролов стоял под струями душа и смывал с тела день. Если бы можно было содрать кожу, он бы уже содрал ее; стоял под горячим душем минут пятнадцать, распаренный и красный, как рак, он все еще чувствовал запах дачи и леса; и еще один запах, тонкий, но ощутимый, вроде глаженого белья. Так пахло от Юдина.

На противоположной стене висели старые полотенца и гроздь прищепок на бельевой веревке, ниже на полу громоздились побитые табуретки, тазы и эмалированные ведра с сухими тряпками. Пахло белизной и хозяйственным мылом. На бортике ванны стоял чей-то дезодорант «Свежесть».

В дверь затарабанили. Фролов закрутил кран и обернулся полотенцем.

— Что за дела? — возмутилась баба Клава. — Я очередь еще на той неделе застолбила.

— Извините, — пробормотал Фролов. Баба Клава проводила его ревностным взглядом.

За ужином Фролов был молчалив и смотрел в тарелку. Ванька снова рассказывал про транзисторы. Ленка заговорила о каком-то родительском собрании. Сквозь белый шум Фролов расслышал ее слова, обращенные к нему:

— Не забудь — в следующий раз твоя очередь идти на собрание.

Он кивнул, а про себя повторил: моя очередь. Моя очередь в ванную. На квартиру. На собрание. Куда ни глянь, везде стоишь в очереди. Везде чего-то ждешь, везде бесконечная маета и скука, и вся жизнь проходит в ожидании жизни.

— Пап, ты слышишь?

— А?

— Я говорю, ты чего без рыбы?

Фролов поднял взгляд от тарелки и снова опустил.

— Клева не было. Ошиблись с местом.

— А что за место?

— Тебе-то что?

Ванька пожал плечами.

— Просто интересно.

— Интересно ему, — проворчал Фролов. — Любопытной Варваре на базаре нос оторвали.

— Да ну тебя, уже и спросить нельзя. Я почему-то подумал, ты с дядей Сашей на озеро поедешь. — Ванька ковырнул вилкой картофельное пюре.

— Нет, я же сказал. Ездил в Морозовку. С другом.

Ванька посмотрел на него с таким глубоким недоумением, будто не мог взять в толк, откуда у отца взялся еще какой-то друг. Фролов подхватил пустую тарелку и унес ее на кухню.

Зачем сказал про Морозовку? Так, спокойно, Морозовка еще ни о чем не говорит. Он склонился над раковиной, дрожа и сглатывая тревогу: успокаивался, выравнивая дыхание, скрадывал шипы и колючки. Подошла Лена, поставила в раковину еще одну тарелку и жестом предложила: давай помою. Фролов взял себя в руки и помотал головой:

— Не надо. Я сам.

* * *

Наутро он проснулся как с похмелья. Болела голова, потряхивало тело. Ехал на работу, вцепившись в поручень трамвая, смотрел в окно и думал: позвонить Юдину? Не позвонить? Наверное, не стоит.