Квартира

Нужно было изобразить радость — Фролов изобразил. Но стоило Танечке скрыться за углом, как он снова выбросил из головы лишние мысли. Умом он уже был в гостях у Юдина, в комнате с эркером, закрытой на ключ и с задернутыми шторами.

13

Погода испортилась. На второй неделе октября зарядили ледяные дожди, началась слякоть, и от холода зуб на зуб не попадал. Дворник переоделся в безразмерный брезентовый дождевик и бродил в нем, опустив голову под капюшоном. Ебелкин взял больничный, чтобы сидеть с простуженной Лерочкой. Валерка обмотался шарфом и поминутно чихал, бормоча извинения себе под нос. Фролов за компанию со всеми кутался в свитер, натягивая его до подбородка, и сидел в кабинете, нахохлившись и ни с кем не разговаривая. Даже в курилку почти не ходил — боялся нарваться на Шурика с его расспросами о браке.

Ему казалось, что, затаившись, он как-то переживет эту странную осень. Дома ничего не спрашивали, новых скандалов не было — ни Лена, ни Фролов не поднимали острых тем, а Ванька вечно пропадал черт знает где. И все же Фролов был осторожен. Он не злоупотреблял встречами с Юдиным и придумал убедительное объяснение, почему иногда задерживается: потому что работы свалилось много, а коллега на больничном, и приходится работать за двоих.

Одного он не учел: Юдин и тайна противоречили друг другу. Все сокровенное, что во Фролове было стиснуто, в Юдине прорывалось наружу. Ты красивый! Приезжай сегодня же! Почему не приедешь? Ф-фыр! Обиделся! А знаешь что! Знаешь! Ооо! Была история! А вот еще! И на тебе! Защекочу!

У Фролова сосало под ложечкой — так он боялся этой мощи; но в страхе было много восхищения и тайного любования: как он так может и почему не могу я?

Фролова даже пугало, что Юдин нравится ему как-то безмерно. Фролов чувствовал себя в большей безопасности, когда чувства были строго дозированы. А теперь его куда-то несло, как ребенка, бегущего по холму под уклон, и, в испуге таращась вперед, он бежал и бежал, пока не начинало колоть в боку, но и тогда не мог остановиться.

В один из таких безумных дней Юдин без предисловий позвал Фролова на дачу в выходные, но теперь с ночевкой и без рыбалки. Что особенно поражало — даже без видимости приличий.

— Ну почему, почему нет? На даче нас не увидят.

— Все равно.

— Это из-за семьи, что ли? Да начхать мне, что ты женат. Я, знаешь ли, не ханжа.

«Не ханжа» — это еще мягко сказано.

— Нет, не из-за этого.

— Тогда почему?

— Так будет лучше.

— Кому лучше?.. Вовка, да что ж ты такой дикий?

В его устах даже слово «дикий» звучало ласково.

Помучившись день, Фролов принял решение. Он сказал жене и сыну, что снова поедет на рыбалку, объявив, что это последний выезд в сезоне, и пропустить его никак нельзя. В субботу ранним утром он уже трясся в электричке. Ехал и смотрел, как за окном проплывают поля — черные, серые, буро-рыжие, как спины рысаков, проносящихся мимо. Было страшно, но по-юношески легко. Раз уж решился, какая теперь к черту разница.

День на даче выдался долгим, а ночь бессонной. Они бродили по лесу и искали поздние грибы. Грибов было мало, за последнюю неделю все перемерзли, и за три часа Фролов насобирал половину маленького ведерка. Сережа грибы искал плохо и не отличал маслята от поганок.

Вечером они растопили печь и сварили суп, а ночью любили друг друга. Фролов задыхался, целуя Сережу в щеки, губы и шею. Когда Сережа лежал на спине, под грудной клеткой у него торчали ребра. На стыке ключицы и шеи темнела дивная круглая родинка. Волоски вокруг сосков смешно щекотали пальцы.

Часа в два ночи начался ливень с громом и молниями, последняя гроза в году. На чердаке намокли коробки с архивом деда. Запахнув халат, Сережа бросился спасать архив. Вместе с Фроловым они развесили по дому бельевые веревки, цепляя к ним бумаги на прищепках. Желтые листочки, вырезки и зарисовки растений теперь сушились по всему дому и таинственно шуршали от сквозняка.

Ближе к утру Сережа встал с постели и пошел попить воды. Фролов на всю жизнь запомнил картину: в ночном полумраке Сережа, забыв о халате, пробирается мимо развешанных по комнате листов бумаги. Во тьме раздается скрип половиц, и светлым пятном мелькает сизо-сиреневое тело, чем-то похожее на обезьянье: длинные руки и короткие крепкие ноги, бедра, покрытые темным пухом, и кустистая чернота, уходящая вниз от пупка.

Воскресенье выдалось праздным. Пока Сережа колдовал над поздним завтраком, Фролов взялся разбирать оставшиеся завалы на чердаке. Под руку попался старый фотоальбом. Фролов открыл и бегло посмотрел страницы: вот дед-ботаник стоит перед каким-то саженцем, величаво опираясь на трость. Круглое лицо обрамляет окладистая белая борода. Вот какая-то холеная светлоглазая женщина с квадратной челюстью — может, Сережина мама — надменно смотрит в камеру фотоателье. На одной из фотографий был запечатлен отец Сережи, сидящий за рабочим столом. Фролов понял это по подписи «Саша» в углу снимка. У отца было доброе лицо с мягкими чертами, и впечатление портила лишь болезненная бледность.