Ларочка

— Ты что, и правда хочешь ее сюда привезти?

Лариса сразу поняла о ком речь.

— Бабушка, Лион Иванович говорил, совсем плоха стала. Развалина. Все от нее разбежались.

— Заслужила, раз такой человек.

— Мама, она же тебе мать!

— Не смей мне этого говорить: мать, мать! Она…

Ларисе очень захотелось закурить, но сделать это здесь было как–то неловко, захотелось закончить разговор.

— Но сколько лет прошло, пора бы уж и начинать прощать.

— Если ты ее сюда привезешь, я отсюда уйду.

— Куда?

Нина Семеновна дернулась, и удержалась на своем сиденье только благодаря поддержке дочери.

— Не знаю куда, никуда! Ты специально нас сюда завезла, чтобы мы не пикнули, а сама…

— Ладно, мам, погоди, это я, пожалуй, пойду. Зря мы этот разговор начали. Никого я привозить не собираюсь. Пойду, воздухом подышу, водки попью.

Лариса вышла из затхлой комнатки, страшно собой недовольная. Какого черта было заводить этот разговор. Абсолютно никакого отношения к реальности не имеющий. Это только в бреду могло придти в голову притащиться сюда всем семейством вместе с бабой Викой. Впереди совсем другие планы. Генеральские.

— Погоди. — Сказала вдруг Нина Семеновна.

— А.

— Это твоя подруга?

— Я же объясняла, Гапа, это она все устроила.

— Она тебе не подруга.

— Как раз, наоборот, мы одного поля ягодки.

— Она тебя ненавидит.

— С чего ты взяла?

32

До чего же я его изучила, нежностью думала Лариса глядя на строгий, спящий профиль Белугина. В нахмуренных бровях чувствовалось напряжение тяжелой озабоченности. Генеральское молчание было так выразительно, что словами его можно было только скомпрометировать.

— Что случилось?

Он дернул вертикальной морщиной на синеватой щеке. Она знала, что на первый вопрос он никогда не отвечает, как настоящий офицер не закусывает после первого стакана.

И на второй вопрос он отреагировал лишь мимическим быстрым движением.

После третьей атаки сказал лишь одно слово — «газета».

Не сразу, но Лариса добилась внятности. Речь шла о статье в желтоватой московской газетенке, называвшейся «Молчание генералов». Это было время, когда повсеместно в журналистику входила тотальная каламбуристика, ни один материал не мог быль озаглавлен просто и ясно. Обязательно как–нибудь со словесным вывертом. Статья состояла из серии ядовитых и подловатых вопросов о тех самых лагерях военизированной подготовки, один из которых Ларисе довелось давеча наблюдать в действии. Молодой, неприятный очкарик допытывался, а кто, например, финансирует эти «подразделения»? Для каких целей они предназначены, если что? Не связана ли активизация этой деятельности с нарастающим напряжением в стране? И, когда и где можно ждать появления этих (красных? коричневых? или какой–то другой расцветки) бригад в ближайшее время.

— Вас приравнивают к ягнятам?! — С возмущением вскрикнула Лариса, бухаясь обратно в койку.

Ни один мускул не дрогнул на лице Белугина.

— Как мы будем отвечать?! — Он уже три дня ночевал у нее, и поэтому в такой, коллективной, постановке вопроса было предостаточно оснований.

— Прокуратура. — Сказал генерал.

— Что прокуратура?

— Занялась?

— Подожгли ее что ли?

Генералу было не до шуток.

Так, сказала себе Лариса, глядя в отлично покрашенный людьми Белугина потолок, так, надо что–то делать. У нее не было ощущения навалившейся неприятности. Скорее, ощущение закручивающейся интриги. И ни на секунду не мелькало мысли, что все может кончиться плохо.

Наоборот.

Новая жизнь! И она не может начинаться так вот тихо, сама собой, с простого — он остался у нее, не поехал домой. Нужен удар, акт, шаг, взрыв, знаменующий, важность момента. И хорошо, что в самом начале такая серьезная трудность, драма, «и бездны мрачной на краю». Ах, как прав Александр Сергеевич, стоит русскому человеку оказаться пред карьерной пропастью, в свинцовой тени прокурорской проверки, как в нем просыпается духовная красота и моральная сила.

— Лучшая защита, это нападение, Саша.

— Слышал.

— Я напишу опровержение.

Его веки поднялись и опустились, как у нильского крокодила, вслед пролетевшей птахе.

— Но уж поверь, что здесь, у меня, со мной ты в полной безопасности.

Это было сказано так, что крокодил повернул голову и сухие губы благодарно ткнулись в юношеский шрам на ее щеке.

33

На работе Лариса появлялась редко, настолько редко, что это вызывало всеобщее уважение, всем было понятно: так может вести себя только человек имеющий на это право. На чем это право основано, никто не знал, и это лишь укрепляло окружающих в уверенности, что оно у Ларисы Николаевны есть, и оно незыблемо. Так думали почти все, включая Михаила Михайловича. Тех, кто думал иначе, и позволял себе по этому поводу тихо ехидничать, зачисляли в скандалисты и ничтожные души.

Кстати, шеф был даже рад, что видит своего уважаемого зама так редко, правда, ни за что в жизни в этом не признался бы, даже себе. Он стремился быть честным человеком, и не только по отношению к окружающим (что ему по большей части удавалось), но и по отношению к самому себе, что, как известно, труднее. Настолько труднее, что приводит к необходимости скрывать от самого себя, истинное положение дел.