Ласковый ветер Босфора

Исчезла невесть куда его открытая, доброжелательная, способная расположить к себе любого улыбка. Человек, появившийся на сцене, – Иешуа Га-Ноцри – улыбался нервно, тревожно, робко, будто преодолевая боль, и стрелял глазами по сторонам – но не как ловкий пройдоха, высматривающий способ сбежать или каким-то образом выкрутить ситуацию в свою пользу. Нет, он оглядывался, как испуганное, раненое животное, как существо, которое в последние дни много били, над которым издевались и которое шарахается теперь от любого резкого движения, от громкого звука и в любой момент ожидает нового удара. Эртан двигался легко, с природной грацией, он не входил в комнату, он как будто вытанцовывал, ежесекундно готовый очаровывать, удивлять, покорять. Подследственный из Галилеи же с трудом переставлял ноги, чуть припадая на левую, двигался скупо, явно старался совершать как можно меньше движений, так как каждое из них причиняло ему сильную боль. Он даже и дышал тяжело, с присвистом, и – Катя поклясться готова была – побелел лицом, как человек, находящийся в предобморочном состоянии.

– Так это ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм? – негромко спросил Пилат, оглядев подозреваемого, которого толкнули к подножию его кресла солдаты.

– Добрый человек! Поверь мне… – прошелестел Иешуа.

Это было чудо какое-то. Голос его звучал едва-едва, срывался с растрескавшихся губ через силу, однако же звук отчетливо разносился по всему залу. Кругом повисла напряженная тишина – и Катерина, даже не оборачиваясь, знала, что все присутствующие сейчас позабыли о своих делах и заботах, отвлеклись от бытовых проблем, потерялись в пространстве и времени и лишь, затаив дыхание, следили за разворачивавшимся перед ними действом.

Озтюрк на сцене вел себя на удивление точно. Не перекрывал Пилата, не выпячивал своего персонажа, чувствовал паузу. Мало того, он держался так, будто репетировал эту сцену тысячу раз, а не вышел на пять минут подменить задержавшегося коллегу. И Кате ясно стало, что он не выслуживался, он действительно блестяще знал «Мастера и Маргариту», может быть, даже мечтал именно об этой роли…

Эргенч на сцене, разумеется, не выходил из образа. Но по его глазам Катя видела, что и его поразило происходящее, что и он, так же, как и все присутствующие, внезапно осознал, что имеет дело с гением, до сих пор еще не открытым, неизвестным миру и, возможно, сейчас впервые проявившимся во всей полноте.

За годы работы Кате доводилось видеть гениальных актеров, присутствовать при бесподобно сыгранных сценах, ощущать всей кожей то волшебство, какой-то дьявольский морок, опутывавший всех людей в зале, заставлявший их забывать себя и видеть лишь то, что им показывали. Но тут творилось нечто иное, нечто такое, с чем она не сталкивалась никогда в жизни. Словно бы современное здание театра, зашатавшись, рухнуло, рассыпались в пыль мощные стены, разлетелась аппаратура, а из руин поднялись колонны дворца Ирода Великого. Словно бы сам воздух наполнился тяжелым сладким тошнотворным запахом розового масла, который так ненавидел пятый прокуратор Иудеи, с примешивавшимися к нему ароматами олив, пыли и крови.

– Это меня ты называешь добрым человеком? – спросил Пилат, не повышая голоса, не вкладывая в него ни толики эмоций хотя бы для того, чтобы придать фразе вопросительную интонацию.

И Кате тут же захотелось вскочить со своего места, крикнуть Иешуа, чтобы он пал перед прокуратором на колени, извинился, почтительно спросил, как его следует называть, ведь иначе его сейчас снова уведут бить и мучить, а представить себе, что это изможденное, изломанное тело – и куда только исчезли его отточенная веселая сила, легкость и грация – снова будут подвергать пыткам, было невозможно, невыносимо.

Когда обвиняемого снова приволокли к прокуратору, Катя поклясться была готова, что на губах его пузырями вскипает кровавая пена. На него невозможно было смотреть спокойно, все инстинкты цивилизованного человека тут же начинали завывать пожарной сиреной. И Кате стоило больших усилий усидеть на своем режиссерском стуле, а не броситься на сцену, чтобы подхватить Га-Ноцри, на ходу требуя срочно вызвать «Скорую». Она как будто забыла, что находится в театре, смотрит сцену собственного спектакля. Нет, ее словно перенесли в древнюю Иудею и показали, как все было на самом деле. И это было мучительно – смотреть на разворачивавшееся перед ней жестокое преступление.