Ласковый ветер Босфора

Легионеры окружили Иешуа и повели прочь. Катя же, не дожидаясь окончания сцены, вскочила со своего места, поднесла ладонь к губам и, до боли прикусив кожу, бросилась вон из зала.

Столкнувшись в коридоре с дико посмотревшим на нее Мустафой, Катя, ничего не отвечая на его испуганные расспросы, влетела в туалет, заперла за собой дверь на замок, съехала на пол по кафельной стене и, уронив лицо в ладони, разрыдалась. Слезы больно теснили грудь, вырывались из горла всхлипами, жгли веки. Катя и сама не знала, что именно оплакивает – то ли несчастного, мудрого, никому не желавшего зла Иешуа, обреченного на смерть трусами и приспособленцами, то ли собственную растоптанную по нелепой случайности жизнь, то ли Эртана Озтюрка, которого вчера так несправедливо записала в бездарности, в посредственные актеришки. А может быть, весь жалкий, неуклюжий, нечуткий, ничего вокруг себя не замечающий и оттого вынужденный снова и снова повторять одни и те же роковые ошибки род человеческий. Ясно было только одно – то, чему ей сейчас довелось стать свидетелем, – было настоящим беспримесным искусством, гениальной актерской игрой, такой, какой ей за всю жизнь не приходилось видеть. И, вероятно, от шока, от полноты чувств, от вывернутой наизнанку обнаженности эмоций слезы и душили ее, рвались наружу и не желали останавливаться.

Воспоминания последних дней крутились в голове ярким вихрем. Вот Эртан – в светлом костюме, в серебристой маске – сидит за роялем, руки его, как лебединые крылья, взлетают над клавишами, а из-под пальцев рвется мелодия такая зажигательная, такая развеселая, что вся зала пускается в пляс. Вот Эртан подхватывает ее за талию у дверей на террасу и ведет в танце. Голова у нее кружится, перед глазами все плывет, мелькают свечи, маски, парики, мантии и кружева, а потом горячие губы касаются ее виска, скулы, щеки и, наконец, губ. Вот Эртан входит на репетицию, и все помещение как будто мгновенно освещается. Все начинают чаще улыбаться, больше смеяться, доброжелательнее обращаться друг к другу. И для каждого у него находится доброе слово, комплимент, хотя бы ласковая улыбка. Вот Эртан, побледневший, как будто разом осунувшийся, стоит посреди сцены и слушает ее гневную отповедь. И уголок рта у него нервически подергивается, а глаза неотрывно смотрят в пол. Собственные вчерашние жестокие слова будто наотмашь ударили Катю по лицу. Она ведь не просто отчитала актера, она прилюдно намекнула на то, что он – бездарность, пробивающая себе путь наверх через постель. Господи!

Что же случилось с ней за эти три года? Неужели, поддавшись отчаянию, погрузившись в пучину безысходности, она и сама не заметила, как растеряла свои навыки, свой собственный дар, превратилась в тупую склочную бабу, способную, не разобравшись, растерзать человека из-за каких-то задетых глупых амбиций. Когда она успела стать такой жестокой? Когда уподобилась Понтию Пилату, способному отправить на смерть невинного?

Ведь Эртан и в самом деле ни в чем не был виноват перед ней. Он не пытался обидеть ее, оскорбить, унизить. Там, на празднике, он просто веселился вместе со всеми, поддался атмосфере царящей на вилле Мустафы легкой интриги, сказочной обманчивой дымки. Она же, погрязшая в собственных комплексах и травмах, приняла все на свой счет, возмутилась, вызверилась и готова была вот так огульно осудить человека, уничтожить его, не рассмотрев в нем великого таланта.

А ведь если бы не это ее сегодняшнее случайное, спонтанное решение, Эртан, всю жизнь вынужденный играть подонков самого разного разлива, может быть, никогда и не раскрылся бы, никогда и не развернул в полной мере такое редкое драматическое дарование – вызывать у зрителя сочувствие, играть людей благородных и чистых.

Катя прижала руки к щекам, перед глазами наконец высветилось последнее воспоминание. Эртан, мгновенно преобразившийся, перевоплотившийся, переставший даже быть Эртаном, едва держась на подкашивающихся от боли и измождения ногах, стоит перед пятым прокуратором Иудеи. Эртан напряженно, загнанно оглядывается вокруг. Эртан, избитый, измученный, стоящий на пороге смерти, вдруг заговаривает с Пилатом спокойно, ласково-снисходительно и уверенно, как добрый, мудрый, немного уставший отец мог бы говорить с раскапризничавшимся, раскричавшимся и топающим ногами сыном.

Каждый из этих его образов был так не похож на другой. Эртан – хохочущий ночной морок, порождение дьявольского карнавала. Эртан – приятный интеллигентный собеседник, внимательный друг, добрый коллега. И, наконец, Эртан – актер выдающегося дарования, может быть, самый талантливый из всех, с кем Катерине до сих пор доводилось работать.

Как же так вышло, что она – успешный в прошлом режиссер, привыкший доверять собственному профессиональному чутью, так в нем ошиблась? Как же вышло, что теперь сидит тут, потерянная, опрокинутая, едва не растоптанная, и не понимает, как ей жить дальше – после такого?

В дверь забарабанили снаружи, взволнованный голос Килинча спросил:

– Кати, с вами все в порядке?