Ласковый ветер Босфора

– Ты знаешь, когда ты заснул вчера ночью, я читала про тьму, которая пришла со Средиземного моря… И эти идолы, ах, золотые идолы. Они почему-то мне все время не дают покоя. Мне кажется, что сейчас будет дождь. Ты чувствуешь, как свежеет?

– Все это хорошо и мило, – отозвался Мастер и нервно дернул рукой, разбивая повисшее в воздухе облачко дыма от папиросы. – И эти идолы, бог с ними, но что дальше получится, уж решительно непонятно!

В этот момент луч софита, направленный именно так, как распорядилась Катя, выхватил из повисшего над сценой предгрозового сумрака его лицо, и Катя почувствовала, как сердце ее мгновенно пронзила острая игла. Эти черты, всего за несколько недель уже ставшие ей родными, эти невиданного оттенка переменчивые зеленые глаза… Сколько в них сейчас было затаенной тревоги, страха, боли после пережитого, муки неизвестности. Перед ней был не Эртан Озтюрк, великий актер и удивительный человек, которого она – да, теперь, после бесцеремонных слов Мустафы, пожалуй, проще было себе признаться – успела полюбить всем сердцем. Перед ней был даже не Иешуа с его выстраданной спокойной всепрощающей мудростью. Нет, Мастер тоже был мудр по-своему, но вместе с тем он был всего лишь человеком, сильным и слабым одновременно, измученным, напуганным, только что обретшим возлюбленную после стольких месяцев пустоты и отчаяния и теперь смертельно боявшимся, что потеряет и ее, и самого себя снова. Об этом буквально кричали его стискивавшие папиросу напряженные пальцы, об этом твердили ссутуленные под полосатой рубахой плечи, об этом шептали глубоко запавшие зеленые глаза – глаза бродячего проповедника на лице гонимого писателя.

– Ну, хорошо, – тем временем отвечал своей подруге этот измученный человек. – Ведьма так ведьма. Очень славно и роскошно! Меня, стало быть, похитили из лечебницы! Тоже очень мило. Вернули сюда, допустим и это… Предположим даже, что нас не хватятся, но скажи ты мне ради всего святого, чем и как мы будем жить? Говоря это, я забочусь о тебе, поверь мне.

И у Кати, зачарованно смотревшей на сцену, вдруг всплыли в памяти недавние слова Мустафы: «Вы же опытный, умный… я бы даже сказал, мудрый человек, Катерина. Вы понимаете, что все это – лишь иллюзия…» Да, конечно, иллюзия… Иллюзия, захватившая ее, как и бедную Маргариту. Несколько волшебных недель, украденных у жизни, тайком пронесенных под черным плащом… Теперь же эта сказка, фантасмагория, начавшаяся теплым вечером в доме у Мустафы, окруженном таинственным садиком с Коломбинами и Арлекинами, подходила к концу. Еще одна-две репетиции, премьера и… все. Билет, самолет, возвращение домой, в Россию, в пустую сумрачную квартиру, где никто ее не ждет, к заветному шкафчику с бутылками, дарящими такое непрочное недолгое забвение. На что она надеялась, во что позволила себе поверить? Что все каким-нибудь дьявольским образом устроится? Что она сможет остаться здесь навсегда, как-нибудь прилепиться к жизни Эртана, встроиться в нее, влиться, как сам он вливается в любую мизансцену? Что будет отныне вечно гулять с ним по укромным уголкам Стамбула, слышать его удивительный голос, чувствовать, как всю ее теплом захлестывает от его улыбки? Просыпаться в его пропитанном солнцем доме, неспешно завтракать на уютной кухне, а затем спускаться к пристани и смотреть, как он возится с катером, как когда-то привиделось ей во сне? А главное, снова и снова наблюдать, как он выходит на сцену, и каждый раз умирать от восторга соприкосновения с чем-то немыслимым, гениальным, от упоения сопричастности к Мастеру? Конечно же, этого не могло быть… Ведь она опытный, умный… возможно, даже мудрый человек, как напомнил ей хитрец Килинч, как же она могла разрешить себе поддаться этим глупым надеждам, этим мечтам, не имеющим ничего общего с реальностью? Ведь сразу очевидно было, что однажды всему этому придет конец. Конец…

Непролитые слезы жгли веки, сухим комком застревали в горле. И Катя, до боли прикусив костяшки пальцев, смотрела, как женщина на сцене, женщина, в которой сейчас действительно можно было разглядеть ставшую ведьмой от боли и бедствий, поразивших ее, Маргариту, гладила своего Мастера по волосам, исступленно целовала его лицо и стонала:

– Как ты страдал, как ты страдал, мой бедный! Об этом знаю только я одна. Смотри, у тебя седые нитки в голове и вечная складка у губ. Мой единственный, мой милый, не думай ни о чем. Тебе слишком много пришлось думать, и теперь буду думать за тебя я! И я ручаюсь тебе, ручаюсь, что все будет ослепительно хорошо.

Катя смотрела на них и невольно завидовала этому человеку, у которого была такая отважная, такая сильная Маргарита, не побоявшаяся стать ведьмой, взять на себя ответственность за все, что будет с ними дальше. Ведь она бы, наверное, не смогла бы вот так безоглядно отрешиться от всего, заменить свою природу новой и отдаться на волю судьбе, уверенная, что все как-нибудь образуется. Или смогла бы? Дай ей Эртан хоть намек на то, что ему это нужно, подари хоть один обнадеживающий взгляд…